Артем Анфиногенов - Мгновение — вечность

Остро встала проблема: где держать авиацию дальше? Чтобы эффективно противодействовать танкам прорыва, где ей, авиации, находиться — на правом ли берегу, под городскими стенами, или же за Волгой? После предварительных обсуждений в узком кругу, на Военном совете, с принятием частных распоряжений, этот вопрос требовал теперь решения в масштабе всей воздушной армии. Ночной уход полков в сторону Камышина наверняка получил бы одобрение командующего, но Хрюкин о нем умолчал. Зная, как переменчивы настроения командующего и как он бывает упрям, непреклонен, приняв решение, Тимофей Тимофеевич счел за благо на камышинский прецедент не ссылаться. Потому что вслед за ударом из Вертячего естественно ждать активных наступательных действий немцев с юга, и как тогда быть полкам, стоящим к югу от Сталинграда? Куда их отводить? В калмыцкую степь? Под Астрахань? Растягивать базирование частей на тысячу километров? И как ими управлять?

Хрюкин снова вспомнил прошлую осень на Днепре, осенний Киев.

Угадать момент вывода войск из-под удара и осуществить его, держа руку на пульсе, управляя событиями, — великое искусство.

Для ухода авиации за Волгу, считал Тимофей Тимофеевич, такой момент настал.

— Службы тыла, — докладывал он, — готовили аэродромы на левом берегу, чтобы обеспечить непрерывность боевой работы авиации. Днем и ночью.

Генерал, похожий на Понеделина, заерзал на табурете.

— Мам, говорит, я летчика люблю, — подал он голос и улыбнулся горько, как человек, давно смирившийся с участью, уготованной его родимой матушке-пехоте, и все-таки не умеющий скрыть удивления перед такой баловницей судьбы, как авиация. — Приказ «Ни шагу назад!», а она вместе со своим командармом уматывает за Волгу.

— Летчик высоко летает, аттестаты высылает, — с тяжелой усмешкой поддакнул генералу командующий.

— Места базирования за Волгой готовятся по решению Военного совета фронта.

— Я знаю решения Военного совета, Хрюкин!

— А я их выполняю, — отвечал Тимофей Тимофеевич, воздерживаясь от эмоций, уповая на здравый смысл, на безотложность решения, — нюх, надо отдать должное, у командующего острый, чутье ему не изменяет. — Вчера я не настаивал. Вчера было рано.

— А сейчас за Волгу скроется — и все, ищи-свищи ветра в поле, — вставил генерал, похожий на Понеделина, не столько, может быть, в пику Хрюкину, сколько из желания использовать случай и определенно заявить, что исстрадавшейся пехоте без «ИЛов» и «пешек» совершенно невмоготу.

— Связь? — короткопалые ладони командующего придавили карту, покрывавшую стол. Уход авиации на левый берег лишал его привычного удержания всех наличных сил под боком, на виду, терять эту выгоду в условиях Сталинграда было тяжело.

— Я с опергруппой остаюсь в городе, рядом с вашим КП, — сказал Хрюкин. — Связь, радионаведение — в моих руках... Но завтра будет поздно... Поэтому — сегодня. Сейчас, товарищ командующий, — убеждал Хрюкин, склоняя властного оппонента на свою сторону, добывая трудное согласие, прощая за него все, что вытерпел в прошлый раз по поводу боевого порядка «пары», не замечая генерала-пехотинца, всем своим видом показывая, что забыл о его присутствии начисто.

...В Гумрак Тимофей Тимофеевич опоздал.

Он спрямил крюк и выскочил на ветреный старт, когда истребители начали взлет.

Никого ни о чем не спрашивая, никаких распоряжений не отдавая, Хрюкин встал так, чтобы видеть каждого, кто начинал разбег. Он знал эту нервную минуту отрыва, ухода в неизвестность, знал гулкое биение сердца и дрожь, подсекающую колени. Баранов, Амет-хан, Клешев — узнавал он машины, быстро, с гулом и жаром проходившие мимо него, лица, измененные близостью неравного, быть может, последнего боя. «Не сейчас, — решил Хрюкин. — Когда ударят по колонне...» Бобков, Каранченок, Морозов... он не проницал их души, но понимал верно. Взлет на боевое задание — крайнее напряжение сил, дарованных летчику, в сложившихся условиях оно предельно. Пятьдесят, семьдесят, сто немецких танков развивают прорыв, истребители из Гумрака бросаются им под гусеницы. Ни один летчик не выдал своей слабости, с алмазной твердостью и ясно прочерчивали «ЯКи» направление взлета. Вот достояние, которым обладает воздушная армия, это — главное для сражения, где бы полки ни стояли, на правом или на левом берегу реки. Это — а не догмы, которые мы сами себе создаем и за которые так цепко держимся...

С левого берега летчикам работать будет сподручней. Приказ о перебазировании он отдаст через час, когда они вернутся...

Каждый, кого мысленно напутствовал и ждал из боя Хрюкин, уносил с собой частицу его скорбящей, ожесточавшейся души.

Стоя у всех на виду, он каждому из них отдавал честь.

...Поднятым по тревоге летчикам Егошина было приказано штурмовать танковую колонну, а по завершении боевого задания произвести посадку в новой точке базирования — на молочнотоварной ферме, МТФ, на левом берегу Волги.

Первым повел своих «дед», не покидавший ночного старта. Егошина, готового подняться следом, перехватил по телефону «Одесса» командир братского полка:

— Михаил Николаевич, взлетаю!

— Я тоже!

— Два моих «стручка» подзадержались, нет воздуха в системах... Будут готовы минут через двадцать... Михаил Николаевич, возьми их с собой!

— Взлетаю, ждать не могу!

— Они карт не получили! Района не знают!

— Я в Испании, в Испании первый вылет без карты делал!

— Голенькие, понимаешь...

— Взлетаю, «Одесса», взлетаю... Видишь, немец что творит? Мы на юг повернулись, он опять с запада бьет, маскирует действия... Гони своих «стручков» за Волгу! Геть витселя!.. Уводи технику!..

— Да сказал я им, сказал... Отказываются!.. Гнать за Волгу «ИЛы» с полной бомбовой нагрузкой отказались! Категорически... Такой, говорят, момент... Михаил Николаевич, ты не выручишь...

— Сержант Гранищев! — крикнул в трубку Егошин. — Сержант Гранищев пойдет за воеводу. Хвостовой номер «семнадцать»!..

— Понял!.. Взлетаю!.. А прикрытие?!

— Ну, «Одесса»! — Егошин выругался. — Палец дал — руку откусит... Бог прикроет, понял?!

Об одном из прибывших Павел, пока готовился самолет, успел узнать то, что узнается о новичке в первую очередь, а именно, что летчик Валентин Грозов — москвич. «Из Сокольников», — улыбнулся Грозов, гордясь своим парком, неотделимым от Москвы, как Версаль — от Парижа. «С Оленьего вала», — добавил он, зная впечатление, какое обычно производит этот с царских охот существующий проулок, где до войны жители центра снимали на лето дачи. Грозов выкладывал все это, желая показать, какая старина, какие заповедные углы ему покровительствуют. Восседая на влажном от слабой росы баллоне, он, скинув сапог («Подгоняет обмундировку, чтобы не отвлекала», — одобрил москвича Павел), приблизил к себе голую стопу и, морща нос, стал выискивать занозу, насмешливо вспоминая какого-то чудака на почтамте, искавшего, кому бы за сходную плату лизнуть языком почтовую марку и наклеить ее на конверт... «Какая нелепость, — подумал Павел, слушая Грозова. — Что приходит в голову перед вылетом...» Взгляды их встретились; в глазах летчика, высмотревшего занозу, Павел прочел детскую нетерпимость к боли. Именно детскую, исполненную страха нетерпимость. Осторожно, опасаясь рези, Грозов ступил на вновь обутую ногу, слегка притопнул сапогом, проверяя, вышла ли заноза, надавил смелее... еще раз. «А летную школу закончил в Перми», — сказал Грозов с легкой душой: заноза больше ему не мешала. Города, конечно, не знал, бывал в нем считанные разы: когда водили курсантов в баню да перед выпуском, фотографировались на память... Смог выдавить несколько слов о железнодорожном вокзале, о станции Пермь II... но и такая малость была радостна Павлу. «Земляк, — подумал он о новичке. — Наконец-то встретил земляка...»