Артем Анфиногенов - Мгновение — вечность

После долгой паузы капитан сказал оперативному:

— Кому-то можно, а кому-то — нет?

— Амет-хану Султану, командиру полка Шестакову и штурману того же полка Королеву — можно, а, — дежурный заглянул в полетный лист, — а капитану Горову — нельзя...

Поднявшись из сумрачной землянки, летчики, как водится, потоптались молча возле входа, привыкая к свету, солнцу, к ручейку под ногами. Бравада, с которой они только что вышли из затруднения, не освобождала их от привычки к парашюту. Что там ни говори, а отсутствие ранца, плотно набитого спасительным шелком, перед вылетом, чувствительно, заметно. На волжском берегу, в засаде, готовясь вдвоем сработать за эскадрилью, Миша Баранов, набираясь сил, подремывал на парашюте... «Миша, Миша, — подумал Амет с болью, — почему не выбросился с парашютом? Что помешало? Ранение?..»

Смерть, подстерегая летчиков, прячет улики.

И два месяца назад, унося Баранова, позаботилась, старая, о тайне: никто не скажет теперь наверняка, что стряслось во время тренировки, когда самолет Михаила пошел полого к земле и взорвался на окраине Котельникова. Судорога, как следствие ранения в ногу? Потеря сознания? Попытка спасти самолет? Амет-хан за всю войну ни разу не был ранен. Вспоминая Михаила, он невольно думал об этом как о причине, не позволявшей ему мысленно поставить себя в положение Баранова, стопроцентно проиграть его ситуацию. Миша и тут его превосходил...

Хоронили Михаила Баранова на открытом степному ветру погосте, среди поржавевших крестов и жестяных облупившихся звезд, рядом с могильным холмом, укрывшим солдат — освободителей Котельникова. Место захоронения выбирал Амет-хан Султан. Тщетно искал он возвышение или открытый, заметный прохожим участок. «Вернусь с войны, — сказал Амет-хан, — воздвигну Михаилу памятник». Он так и сказал: «воздвигну».

Летчиков истребительных и штурмовых полков на фронтовых аэродромах хоронили редко, и в том, как Амет-хан исполнял принятые им на себя обязанности распорядителя, не было естественной, казалось бы, для суровой годины привычности и сноровки, а замечались растерянность и беспомощность, спутники горя. С угрюмым ожесточением одолевал Амет-хан возникавшие перед ним преграды. Первая из них — где достать гроб. В полку — ни теса, ни мастера, ни инструмента... Амет-хан стал подумывать о саване. Мастеровой человек, он сам бы его раскроил и сшил, как делали это, соборуя усопших, женщины в близких им семьях и в соседних домах родного селения у подножия Чобан-Кая... Но саван, естественно, отпадал. Кто-то сказал, что в семи верстах от Котельникова стоят выведенные в резерв саперы, у саперов все есть. Амет-хан кинулся туда и под вечер привез в полк домовину. Потом не знали, как увеличить фотокарточку Михаила; выставлял свои условия пищеблок... Амет-хан нервничал, раздражался, вскинув руки, бурными речами, облегчения ему не приносившими. Лопаты, рабочую силу поставил БАО, взявшийся также соорудить скромное надгробие. Музыки не было, цветов не было. «Гроб надо украсить, — не смирялся с прозой быта Амет-хан. — Убрать по-людски, как подобает...»

Ждали командарма Хрюкина.

Личные впечатления опирались на жизненный опыт Хрюкина, в котором он полагал свое главное, хребтом добытое богатство. «Мой трудовой стаж — четверть века», — говорил тридцатитрехлетний генерал. И добавлял: «Знать, что взять, тоже важно». И верно. Луганская школа военных летчиков встретила добровольцев партийно-комсомольского призыва подсыхавшим на солнцепеке транспарантом:

«Летчик должен обладать высоким воинским духом, основанным на гражданской доблести». Все добровольцы хотели летать, он, староста прибывшей партии, хотел сильнее других. В словах обращения было нечто лестное для него, поскольку определенные гражданские достоинства за ним, надо думать, признавались: к двадцати двум годам побывал он и в секретарях райкома комсомола и в депутатах горсовета. Но гражданская доблесть как основа воинского духа? Что такое гражданская доблесть? «Тут треба разжувати...» Как бывает с людьми, не сумевшими в свой срок начать учение и потом всю жизнь ненасытно жадными до знаний, он истолковал про себя гражданскую доблесть как грамотность. Как образованность, широту кругозора. Это достоинство представлялось ему в человеке наивысшим. А самым низким он считал черствость души. Черствость и холод женского сердца.

Пройдя Испанию, пройдя Китай, Тимофей Тимофеевич углубил свой взгляд на предмет: умение стоять и биться за правду, за справедливость, считал он теперь, — вот что такое гражданская доблесть. В летчиках, желавших слыть советскими асами, он прежде всего нащупывал эту жилку, а уж потом смотрел, чему отдавать предпочтение: «силовому» пилотажу (когда «шарик свищет в лузу») или эластичному, ювелирному (когда экспрессия и темп повинуются чувству гармонии. Да, и воздушному бою свойственна некая гармония, залог совершенства). При прочих равных условиях решающим было число уничтоженных вражеских самолетов — лично и в группе. Так формируемый, полк сложился в главную ударную силу истребительной авиации фронта и одновременно — в ее мозговой трест. Часто туда наезжая, Тимофей Тимофеевич с головой погружался в интересы собственно летной среды, признанием которой дорожил, с мнением которой считался. Если Амет-хан, быстрым взглядом из-под насупленных бровей словно бы стрелявший в незнакомца вопросом, все для него определявшим: «А что ты сделал для победы?» — был барометром настроений, боевого духа, то Михаил Баранов выступал верховным судьей в безбрежной сфере воздушного боя. На разборах Хрюкин первым делом отмечал его присутствие. Начинал, однако, командарм не с Баранова. Начинал он с одежки, с несбыточной своей мечты видеть асов принаряженными по заветному образцу, добротно, красиво, с шиком. Сообщал, сколько выделено для полка гимнастерок, когда будут доставлены сапоги. «Лейтенант Кантонистов! — поднимал генерал новичка, с третьей попытки попавшего в полк («Согласен на понижение в должности и неполучение гвардейской надбавки», — писал лейтенант в рапорте, но чашу весов в его пользу склонил совместный с сержантом Сузюмовым бой против «юнкерсов», Хрюкин его хорошо помнил — 14 сентября, Мамаев курган. И ночь без сна, когда он шлифовал текст приказа, доведенного на рассвете до всех полков армии). — Ваше мнение о давешней погоне Амет-хана Султана?» — «Считаю, что товарищ командир погорячился», — ответствовал Кантонистов, не моргнув глазом (прямота и откровенность суждений были условием проводимых Хрюкиным разборов). «Погорячился Амет-хан», — соглашался с лейтенантом, душевно сожалел о случившемся генерал, не глядя в сторону замершего, как изваяние, без кровинки в лице Амет-хана. «Капитан Баранов, в чем, вы полагаете, главный урок Сталинграда? Я имею в виду воздушный бой. На что следует опираться?» Выводам, урокам Сталинграда суждена долгая жизнь, а сейчас на память капитану приходит Ельшанка, кодовый сигнал «Атака...», и говорит он о том, что вынес из боя непосредственно. «Раскованность, раскрепощенность летчика в боевом строю». Хорошо говорит, емко. Есть о чем подумать и рядовому истребителю и командарму. «В интересах строя?» — уточняет генерал, опять-таки не глядя в угол, куда забился Амет-хан. («Погорячился командир...» — и кто берется рассуждать, кто вякает? Адеха Кантонистов. Сосунок. Небось, явившись в полк с единственным сбитым в загашнике, на задание Алеха не спешил. Совсем не спешил. Слушал, что рассказывает Амет-хан, возвратившись из боя, да ждал, когда его очередь подойдет, когда Амет-хан даст ему провозной на Тракторный или на Питомник...») «Совершенно справедливо, — подтверждает Баранов, — В интересах строя...» Кто знает, насколько хватит Амет-хану полученной острастки. Сделана она вовремя, всеми наличными силами...