Артем Анфиногенов - Мгновение — вечность

Не поддался порыву Степан. «Я здесь!» — крикнул он Дусе в трубку.

«Три ордена у Амета, — сказал он себе. — У меня — два... Пока». Пока не рассмотрен, не утвержден наградной лист, составленный и посланный до ухода Кулева из полка.

«А если бы еще задержали, оставили в распоряжении командующего?» — задавался Степан мечтательным, волнующим вопросом...

Результаты разведки командующий рассматривал лично.

Дважды вызывал штурмана в свою натопленную, чистую, с высоким фундаментом избу-шестистенку. Выслушивал его, водя кривым пальцем по своей карте, покрывавшей кухонный стол, с любопытством, неслышно передвигаясь в мягких чесанках, заглядывал в штурманскую замусоленную двухкилометровку. Его слабостью, надо думать, было чтение фотодокумента, дешифровка. Планшет немецкого аэродрома он разглядывал неторопливо и пристально, смакуя каждую деталь. Отложив лупу в сторону, тихо, почти растроганно сказал: «Произведение искусства...»

Что мог ответить штурман?

Он следил за генералом и слушал, не сводя с него темных глаз, не мигая, почти не дыша.

...Когда в просветах между снеговыми разрядами напоролись они на взлетно-посадочную полосу, — только она, полоса, пробитая авиационными колесами на километр, была перед ними, — Дралкин крикнул: «Штурман, шасси!» — «Что?!» — оторопел Кулев. «Шасси!» — взревел тихоня Дралкин, белея глазами, и он, Кулев, ничего не понимая, но повинуясь, быстро перевел кран на выпуск. «Щитки!» — так же непреклонно, вслух подстегнул себя летчик. Послушно исполняя его команды, выпуская шасси, Кулев видел справа и слева от набегавшей посадочной полосы немецкого аэродрома, куда они заходили, «юнкерсы»; они стояли несимметрично, тесно, в два-три ряда... Кровь сошла с его лица. Только в секунды последующего снижения понял он яркое, как молния, ошеломляющей дерзости решение младшего лейтенанта Дралкина, лучшего разведчика части: сымитировать посадку на вражеский аэродром. Будто они переметнулись к врагу, сдаются... и тем парализовать зенитку, заткнуть ей пасть, предотвратить расстрельный залп из всех стволов в упор по беззащитному разведчику, а также пройти цель на минимальной, наилучшей для фотографирования скорости...

Так был получен фотопланшет, восхитивший генерала. «Произведение искусства, — повторил он, снова беря лупу, не в силах оторваться от склеенной полоски кадров. — Шедевр». Фронтовая судьба впервые оставила Степана наедине с человеком, олицетворявшим собою власть, всегда для штурмана необъяснимо привлекательную, оставила в момент полной к нему расположенности командарма. Член Военного совета, полушубок которого из романовской овцы мелькнул перед окоченевшим стрелком-радистом на льду финского озера, оставил память о себе медалью «За отвагу»; проплывший на походных носилках генерал Еременко сказал ему: «Всем сердцем прошу». Степан сделал, что мог, а Героем стал Кашуба; бритоголовый флаг-штурман едва его не погубил; а пехотный генерал, командарм, вместе с ним, штурманом, вошел в обсуждение профессиональной проблемы... «Цельная, без просветов, панорама, все снимки впритык, — говорил штурман, подбирал необходимые, точные слова, боясь, как бы ровный, тихий голос его не сорвался, не выдал волнения. — Даже с небольшим перекрытием... Вот, — осторожно, мизинчиком, показал Кулев, чувствуя настроение генерала; его благоволение экипажу. — И без размывов». — «Но как же вы построили маршрут?» — спросил генерал, завороженный деянием экипажа. Пискнул телефон, он снял трубку. «Федор Тарасович? Какими судьбами? — Лицо генерала радостно осветилось, он откинулся на стуле. — Назначен к нам?.. Доклад по телефону не принимаю! Отставить, полковник Раздаев, отставить!.. Прошу представиться и доложиться лично, только так! Непосредственно и как можно скорее. Транспорт есть? Жду!..» — «Полковник Раздаев — мой комдив», — осторожно вставил Кулев. Узнать это генералу было приятно. «Весь Сталинград прошел с Раздаевым», — проникновенно добавил Кулев, вспоминая, как шпынял его полковник на КП майора Егошина. — Летчиков не обижал, сам же летал безотказно, весь Сталинград... Очень душевный командир!»

Чутье Кулеву не изменило.

Представление, сделанное под диктовку командующего и им же подписанное, гласило: штурману — Красное Знамя, летчику — Красную Звезду, стрелку-радисту — медаль «За отвагу». «Ты у меня, Дралкин, как за каменной стеной», — сказал он тогда, давая летчику понять, что это он, штурман, его слова, вовремя сказанные, все определили, а не случись его, Кулева, на докладе, сидели бы они с носом... Чьей находчивостью, чьей отвагой получен шедевр воздушного фотографирования, значения не имеет, главное — подать товар лицом. Что и сделано. Поэтому никаких обид. Благодарить и кланяться, кланяться и благодарить.

...В приятных воспоминаниях и светлых мыслях коротал Степан дорогу на аэродром.

Взвод танков, прошедший накануне через луг, спихнул в кювет «гуся», передвижной подъемник. Техники с утра впрягли в «гуся» лошадку, пытаясь выдернуть кран, средст-

во малой механизации, из ямы, залитой вешними водами. Кран, доставленный для ускорения ремонтных работ, не поддавался, заваливался, угрожая придавить спасателей вместе с животиной. «Ну, работнички! — приглядывался к техникам Степан. — Руки — как крюки, простого дела не сделают...»

Дралкин ждал его возле самолета с прогретыми моторами.

Вальяжность в лице летчика была непривычной — Григорий будто за ночь подобрел, прибавил в весе.

— Выспался? — спросил Кулев.

— На ужин будили — не встал, — улыбнулся летчик. — После ужина опять будили. Витька Горинов, Иван Бахтеев... Серега Муравлев, тот вообще оседлал меня, как мула: «Поехали!»

— Как мула, — хохотнул Кулев.

— Я и от него отбился.

Перечислив отраженные атаки, Григорий объяснил, что же он в конечном счете отстоял:

— На чистой постели, в трусах, в майке, часов-то десять без просыпу! Худо ли?

— Да записочка в головах, с нежными словами, — подбросил штурман, продолжая улыбаться. — Не знаю, какую Бахареву приглашал нынче антифашистский комитет в Москву, а только прошлый год, под Сталинградом, я одну Бахареву с вынужденной вытаскивал. Было дело. Припухла — будь здоров... Немец прет, а она постирушку затеяла, голову моет...

— Голову? Она! — сказал Дралкин. — На Елену Бахареву похоже...

— С гонором девица: предложил «ЗИС» — отказалась. Тут, я слышал, она космы кое-кому за своего инструктора драла...

— Не драла...

— Фигурально. В Москве на трибуну не выпустили, она, значит, здесь с праведной речью выступила... Давно не виделись?

— Три года. Кулев присвистнул.

— Письма писала?

— — Елена?

«Григорий Сергеевич, — написала Лена в оставленной ему записке, — как я хотела вас повидать, вспомнить нашу пролетевшую молодость и тех, кто ушел на фронт. Все старое помнится ярко. Я почему-то мало кого встретила за эти годы. Из настоящих встреч была одна. Я бы вам рассказала все. Сейчас вы бы поняли меня, не как тогда, на водной станции, когда мы показались друг другу чужими. Ваш уход из аэроклуба я сильно переживала, терялась в догадках. Командир отряда Добролюбов погиб, Володька Сургин получил Героя, воюет под Ржевом. Я очень вас ждала, ведь такие встречи случаются редко, вот и наша не состоялась. Ох и ох. Пишите, я вам сразу отвечу. Е. — Бахарева».