Кейт Саммерскейл - Бесчестие миссис Робинсон

Проклиная вмешивающиеся не в свои дела, грубые руки людей, прочитавших ее слова, активное подслушивание у ее постели, Изабелла описывает незаконное чтение своего дневника как почти сексуальное насилие. Тайные пространства ее дневника приравнивались к тайным местам ее тела. В своем романе «Приход и расход», опубликованном в Англии в 1857 году, Густав Фрейтаг играл на той же параллели. Перед балом героиня романа сунула свой дневник — «маленькую, тонкую книжечку в переплете красного шелка» — за корсаж. «Никому чужому не дозволено было заглядывать в эту драгоценную книгу — никто не должен был видеть или касаться этой святыни». Когда распутный джентльмен ворует дневник у нее из-под одежды, поклонник девушки доказывает свою честность, отобрав дневник и вернув его непрочитанным.

Ненависть Изабеллы к Генри горит ярким пламенем. «Могла ли я помыслить, что мужчина, называвший себя моим мужем, который с надменной высоты своего житейского благоразумия посмеивался над моими поэтическими всплесками, грубо войдет в мою комнату больной (ища на самом деле деньги) и отберет у меня мои бумаги — эти жалкие маленькие сокровища разочарованной натуры — и оставит у себя и их, несмотря на непреложные законы настоящей справедливости». По английскому закону бумаги женщины были собственностью ее мужа — как жаловалась реформатор Каролина Нортон, «авторские права на мои работы принадлежат ему, самые мои душа и мозг — не являются моей собственностью!». Изабелла заметила, что ее брат Фредерик, «которого никто не обвинит в поэтичности или восторженности», согласился с ней, что Генри вел себя по-варварски, отняв у нее записи, пока она болела, а затем использовав их против нее. «Только женщину можно было подвергнуть такому унижению, — писала она. — Мужчина сопротивлялся бы и заставил бы трусов, дерзнувших оскорбить его частную жизнь, с трепетом отступить».

В одиночестве ее брака, «что было моим отдохновением?» спрашивала она. «Что было утешением? Одиночество и мое перо. Здесь я жила в собственном мире, куда вряд ли кто когда-нибудь вошел бы. Я чувствовала, что хотя бы в своем кабинете я госпожа и все мною написанное принадлежало мне».

Изабелла не придает своему дневнику статуса художественного литературного произведения, хотя даже при этом не может устоять перед искушением представить свои записи в романтическом свете: «Слишком часто я окунала свое перо в волшебную чернильницу поэзии — правда и действительность, туманность и видения слишком часто смешивались — я обладала этим роковым даром — скорее проклятием, чем благом — жаловать “воздушным теням… и обитель, и названье”».

Ее видимое самообладание, писала она, давало неверное представление о ее напряженном и безнадежном мире воображения. «Если я казалась спокойной, то лишь потому, что бурная поэтическая жизнь была безжалостно загнана в рамки одиночества, где нечаянно удовлетворялась с удвоенной готовностью, поскольку была в высшей мере существенным фактом моей индивидуальности и не имела пищи извне».

Касательно того, почему она хранила свои дневники: «Я могу лишь ответить, что у меня почти нет осторожности — я думала, что, если умру, никому не принесет никакого вреда то, что станет тогда пустыми бумажками, а если останусь жива, никто их у меня не отнимет; кроме того, я почти пообещала себе, что приведу их в порядок, сравню, уничтожу и тщательно пересмотрю».

Изабелла заявляла, что не представляет, чем еще могла бы помочь доктору. «Должна сказать, — писала она, — меня весьма удивляет, что вы с таким жаром ищете моего объяснения моего же дневника, словно я могла бы каким-то образом исправить произведенное им впечатление и причиненное им зло. Я не вижу, как это может быть».

Данное письмо оказалось не более эффективным для дискредитации дневника, чем предыдущие два, написанные Изабеллой. Хотя она попеременно то гневалась, то терзалась угрызениями совести, но все равно производила впечатление абсолютно разумной женщины. Она проигнорировала завуалированные инструкции Комба объявить себя сумасшедшей. Однако в течение нескольких следующих дней узнала, что Генри затеял бракоразводный процесс в новом суде. Она перечитала письмо Комба. В воскресенье 28 февраля, на следующий день после своего сорок пятого дня рождения, Изабелла написала Комбу в последний раз.

«Я пересматривала ваше письмо и свой ответ на него, и мне представилось, что последний мог показаться вам до некоторой степени расплывчатым и неубедительным. Позвольте же мне сделать несколько определенных и окончательных замечаний по данному предмету». Обвинительные дневниковые записи, по ее словам, были сделаны, когда «я на время стала жертвой собственных фантазий и галлюцинаций… Вместо фактов я постоянно описывала то, что было самым необузданным измышлением ума, измученного тиранией долгих лет и посвятившего себя литературному творчеству как единственному утешению в моей ежедневной судьбе». В этих записях она давала «свободу внушениям своего воображения»: «В отношении друга, которого они в особенности касаются, все до одного являются плодом чистого и полного воображения и выдумки».

Изабелла выразила покорность и сожаление. «Никакой другой человек не принес бы более глубоких» извинений. «Я не имею и не могу добавить больше ни единого слова». Ее заявления не принесли Эдварду и его семье ничего, кроме боли; теперь ее лучшим убежищем был отказ от собственной разумности и затем — молчание.

Наконец-то она снабдила Джорджа Комба ответом, который ему требовался. Она подчинилась его руководству, как делала, когда терзалась противоречиями своего характера. Он передал хорошую новость Эдварду. Последнее письмо Изабеллы, сказал Комб, было «написано в спокойном, откровенном тоне, с указанием на осознание того вреда, который она вам причинила, и самым серьезным заявлением, что все до одной записи в ее дневнике, касающиеся вас, являются чистой выдумкой». Дневник, сказал он, был «измышлением ума расстроенного или на грани расстройства». В письме к леди Дрисдейл он отметил, что Изабелла не сумела дать «рационального объяснения» о записях в своем дневнике, но по крайней мере обеспечила «безумное объяснение».

Джордж Комб верил, или дерзал верить, что Изабелла повредилась в уме из-за неудовлетворенного желания. Его собственные книги помогли утвердить идею о том, что эта часть мозга может быть повреждена, тогда как остальные останутся здравыми: индивид мог даже обладать «двойным» или «раздвоенным» сознанием, при котором одна сторона рассудка не сознает действий другой (Форбс Уинслоу цитировал Комба по этому вопросу в своей работе «Неясные расстройства мозга и разума»). В течение следующих нескольких недель Комб показал письма Изабеллы своим друзьям в Эдинбурге и проконсультировался с врачами и юристами, как установить ее сумасшествие. С этой целью он написал своему племяннику доктору Джеймсу Коксу, члену Совета по невменяемости в Шотландии, своему другу Уильяму Айвори, адвокату, отец которого, лорд Айвори, вел бракоразводные дела в Шотландии, и профессору Джону Хьюзу Беннету, в 1851 году опубликовавшему эссе о физиологических случаях помешательства на почве гипнотизма в Эдинбурге.