Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Он с удовлетворением посмотрел на вытянувшееся в недоумении лицо Пургаса, на помрачневшего чернеца. «Эка я вас!..» – читалось на его тронутом хмелем лице.

– Все может быть, – пробормотал чернец, – и доброхоты, и соглядатаи… Не ради пустой забавы они из-за Камня пришли.

– Может, те доброхоты не доброхоты вовсе? Может, тебе показалось? – осведомился вконец оробевший Пургас.

– Какое… на службишку к тем татарам зван, сулили посулы великие!

– Ты? – подивился Пургас.

– Я! – вскричал Василько.

Чтобы хоть как-то унять страх перед неведомыми и донельзя лютыми татарами, Пургас поднялся, прошел к бочонкам и зачерпнул ковшом пиво. Он уже воротился на прежнее место и хотел сесть, но Василько попросил:

– И мне налей!.. Свитку не замочи, – предупредил он, принимая из рук Пургаса чашу с пивом.

– После Пасхи уйду за Волгу либо в Новгород, – задумчиво сказал чернец.

– Тебе можно, у тебя всего добра, что ряса да клобук. А нам куда село девать, землю, смердов? За собой такой воз не потянешь, – отозвался Василько.

«Нужен ты мне больно со своим возом! Коли встанет рать, побегу вместе с Янкой в Новогород. Только меня здесь и видели!» – решился Пургас, но вслух предложил:

– Может, село продадим?

– Да кто его купит? И в лучшие времена на него никто не зарился, а ныне и подавно… Ты бы поведал, Федор, о татарах? И обличьем они каковы? И в какой вере живут? – спросил Василько.

– Как поймали мы татарина, – молвил чернец, – портища с него поснимали и увидели на нем крест. Да… висит на шее крест немал.

Еще видел я их послов. Поганье поганьем, бубны бьют, кострам кланяются! Мыслю я так, что у них всякий свою веру держит. Кто хочет верить во Христа – во Христа верует, кто хочет иную веру держать – держит иную.

– А обличьем каковы? – не унимался Василько. – Говорят: на половцев похожи.

– То зря говорят. Татары росточка небольшого, но крепки и широки (вот как Пургас), очи раскосы, ликом скуласты. Больно кони мне их полюбились. Густогривы, выносливы, малорослы. Мы, от татар бегавши, притомились, а поганым все нипочем: знай себе скачут, посвистывают и постреливают. На конях же сидят – дивно смотреть, будто с конем с самого рождения не расстаются. А стреляют-то как! На полном ходу за много сажень попадают. Думается мне, наконечники стрел у них ядом намазаны. Моему товарищу стрела ударила в руку, и упал он с коня бездыханный.

– А какие ратники татары? – спросил Василько.

– Ратники добрые, не хуже половцев. Изловили мы в степи израненного татарина. Он потерял коня и схоронился в кургане. Были с нами половцы, и принялись они его пытать. Что только те половцы с татарином не делали: кожу с живого снимали, пальцы рубили, огнями палили – допытывались, где стан татарский, сколько татар конных и оружных. Ничего пленный не сказал, только стонал и морщился, – так и посекли горемычного… Да что мы, свет Василько, на себя грусть-тоску кличем! Еще татарина не познав, кручинимся. Давай, господине, справим пресветлое Рождество Христово, а там уж… А до конца светлого праздника – прочь печали и невеселые думы! Выпейте, разлюбезные, пива да позабудьте о татарах. Не пожалуют – хорошо, а пожалуют – окажем им честь великую, разобьем вчистую их силушку. Пейте-пейте, соколики! А я за вас сегодня усердно помолюсь!..

– А у нас вчера такое учинилось, такое… – нашептывала на следующий день Аглая жене дьячка. – Василько с Пургасом и чернецом так напились, так напились… Василько лыка не вязал и даже, прости Господи, колпак утерял – насилу его Павша в горницу привел. А Пургас взобрался на яблоню и давай звать эту беспутницу Янку. Едва его сняли с древа. И это в Филиппово заговенье!

Как дождь, ожидаемый из свинцово-серых туч, давно затмивших солнце и обширный небосвод, все норовит провести людей – настойчиво напоминает о себе безликой серостью дня, оглушающей и настораживающей предненастной тишиной, неистовым птичьим хороводом, торопит кажущейся неумолимостью и расхолаживает бездеятельностью, чтобы, когда его уже притомились ждать, обильно полить мать сыру землю, так и Рождество свалилось на обитателей села как снег на голову.

К нему загодя готовились; сначала нехотя, с трудом отвыкая от полусонного зимнего бытия, затем с лихорадочной поспешностью, но все надеясь, что есть еще время и дела переделать, и дух перевести; когда осталась малая толика предрождественских хлопот, праздник уже настойчиво стучится в ворота.

Крестьяне ждали Рождество необычайно согласно. Село будто притихло в сладостном ожидании обильного и веселого пирования. В ночь на Рождество даже, видано ли дело, колядовать не стали. «Как бы не осерчал за коляды отец Варфоломей и не отложил братчину», – перешептывались женки. Староста Дрон и другие добрые старожильцы хмурились: негоже забывать древние обычаи, но как было любо насытиться в лихолетье; ведь какое лето оказывалось куцым и на солнце, и на жито, а тут еще балуют какие-то татары. Поэтому хотелось поделить ход времени до удалого пирования, где много места светлому ожиданию и предвкушению, и после братчины, где все неведомо, зыбко и грозно.

Как на грех, по селу пополз слух, что Савелий видел в лесу тех татар. Василько стал ополчаться и уже хотел посылать Пургаса в сторожу.

На утешение крестьянам Савелий сам-друг пожаловал к Рождеству в село. Поведал Савелий, что никаких татар он не видывал; волков видел, лося – тож, медведь-шатун к нему на подворье хаживал, бился о тын, потрясал воздух звериным рыком. Татар же подле его починка отродясь не бывало.

К Рождеству возили крестьяне на господский двор дань: жито, битую птицу, рыбу мороженую, полтьи бараньи, белок. Церковь обряжали. Была она одним столпом подперта, так еще два столпа к ней приставили, чтобы, не приведи Господи, не завалился храм во время службы.

Церковный сторож намалевал над входом в храм лик Богородицы. Или рука у сторожа нетверда была, или краски негожи, только Пургасу его творение не по нраву пришлось. Лик получился протягновенным, нос – покляпый и красный, очи – кривы и узки, бровей же совсем нетути. Пургасу даже показалось, что намалеванная Богородица походила немного на Аглаю. Поп от такого рвения сторожа радости не выказал; он бранился не единожды и однажды при Пургасе оттаскал его за бороду.

Аглая же долго смотрела на намалеванный лик, крестилась, кланялась. После ходила по селу величаво, с самодовольной и мечтательной улыбкой.

Василько проснулся на Рождество затемно. Сон его был крепок и безмятежен, и он поднялся с сожалением, что не удалось еще немного понежиться в постели. Но предчувствие, что с ним непременно должна случиться сегодня добрая и желанная перемена, гнало из горницы. Он умылся, коротко помолился, наспех оделся и вышел во двор.