Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Василько поднял голову – сверху, с самой вершины храма, на него был устремлен величественный и грозный взгляд намалеванного лика Господня. Этот отеческий упреждающий взор посеял в нем безотчетный и трепетный страх. Он так самозабвенно стал креститься, класть поклоны и шептать молитву, что не заметил, как закончилась служба.

Покидал храм со смешанным чувством раскаяния, тревоги и смущения. К нему подходили поп, дьячок, Пургас и что-то говорили, он отвечал невпопад, рассеянно. Тут-то и добил его чернец.

Федор догнал Василька подле придела и, отстранив шедшего рядом Пургаса, шепнул на ухо:

– Татары Рязань взяли!

«Вот она, Господи, твоя кара!» – ужаснулся Василько и застыл как вкопанный.

– Служка митрополичьего волостеля прибежал к попу из Москвы. Он еще с попом не виделся, но мне поведал, – объяснил чернец.

– Где он? – машинально спросил Василько, оглядываясь.

– В поповской избе сидит. А ты, господине, иди… – чернец слегка подтолкнул Василька.

Василько вошел вслед за попом в придел, но ему казалось, что это не он идет, а кто-то другой. Он же в одних мыслях. И тяжко ему, что в такой день помрачила душу недобрая весть; и не можется ему, оттого что там, за густыми лесами, за серым горизонтом, верно, затаилась его погибель; и мечется душа, хочет вырваться из удручающего тоскливого плена, ищет утешения… Но покорно следует Василько за попом.

Василько, ожидая, пока поп творил молитву и кропил освященной водой столы и лавки, все старался взять себя в руки и гнал прочь мрачные мысли.

Его взгляд бесцельно бродил по приделу, отмечая его чистоту, тесноту и принаряженность. Столы холстом покрыты, на столах расставлены блюда, солоницы и чаши; по стенам светцы воткнуты, и в тех светцах лучины горят.

Постепенно ощущение необычайности происходящего, предвкушение сытного и веселого пирования, отразившиеся на лицах крестьян, передались Васильку и загнали в самые потаенные душевные глубины смятение. Он будто немного поуспокоился. Когда же в придел вошла Янка, разносившая вместе с Аглаей горшки с курой, Васильку совсем полегчало. Глядя на рабу, не хотелось думать о плохом.

Женки клали куски кур в одно блюдо на двух едоков, а Васильку и попу – в опричное блюдо. Василько не спускал глаз с Янки, завидуя Пургасу и чернецу, которые были подле нее и запросто говорили с ней. Поэтому он даже немного замешкался с приглашением садиться за стол. Только уловив на лицах собравшихся нетерпение, почувствовав, как в приделе стало непривычно тихо, спохватился, сел на свое место и просил крестьян славить Христа.

Его опричный стол находился у дальней от двери стены, в торце другого, широкого и длинного, почти перегораживавшего придел на две половины стола. На середине большого стола стояла просфора, и поп объяснил Васильку, что она предназначена Богородице.

Поп сел по правую руку от Василька, но не за опричным, а за общим столом. К удивлению молодца, поп вчера поладил с Пургасом на том, чтобы брашну в придел носили Аглая и Янка.

То, что Янка будет присутствовать на братчине, так обрадовало и в то же время опечалило Василька, что он даже забыл о своем запрете присутствовать в приделе Аглае. По сердцу ему было, что Янка будет подле, но брала досада, что любоваться ею суждено не только ему.

Крестьяне рассаживались робко, с натугой и понуканием, словно не до конца уверовали, что трапеза приготовлена не только для Василька и его людей, но и для них, сирых. Большинство из них толпились у двери, вполголоса переговариваясь, переминаясь с ноги на ногу. Другие, кто посмелее и подобрее, проходили в голову большого стола и усаживались неподалеку от Василька.

Придел был нетоплен – сидели, стояли в шапках, овчинах, кожухах и сермягах. Василько, хотя надеялся на тепло громоздкого кожуха, почувствовал озноб. Но молодцу все нипочем – он только повел плечами и все искоса поглядывал на Янку.

Янка стояла у двери и что-то объясняла Аглае. На ней была зеленая телогрея с беличьей опушкой по обшлагам, надетая поверх синей сорочки; лицо туго обмотано повоем, а на голове – отороченная серым заячьим мехом шапочка.

К женкам подошел озабоченный Пургас и что-то сказал. Аглая и Янка направились к двери. Василько смотрел вслед удаляющейся Янке и чувствовал, что не хочет, чтобы она уходила, что без нее потускнеет придел, а собравшиеся в нем люди будут казаться ему невзрачными, постылыми. У двери Янка обернулась и с улыбкой посмотрела на него так, как будто догадывалась о его думах и молчаливо благодарила за них. Василько поднялся со скамьи, повинуясь охватившему его желанию следовать за ней, только в последний миг спохватился, мотнул головой, отгоняя наваждение, и снова сел на скамью.

– Твой зачин, господине! – пробасил сверху чернец, ставя на стол перед Васильком немалую мису с нарезанными ломтями хлеба и солоницу.

Василько непонимающе посмотрел на него, но тут же спохватился, напустил на себя важный вид, поднял руку, указывая жестом крестьянам, что пора определиться с местом и приступить к веселому пированию. Но, увидев вспыхнувшую в середине стола свару, замер и осуждающе усмехнулся.

Хотя крестьяне были далеки от нравов сильных и именитых, но обычаи пращуров соблюдали твердо. Они принялись из-за мест браниться: одни норовили сесть повыше, поближе к Васильку, другие считали, что первые садятся так не по праву, не по старине, занимают их место и потому наносят им великое бесчестие. Смешно было наблюдать Васильку, как смерды лаются из-за мест, но он бы несказанно удивился, если бы братчина началась без свары.

Споры зарождались вначале на ближнем от Василька конце большого стола и постепенно перемещались к его середине. Пургас резким и грубым окриком и чернец терпеливыми уговорами да добрым словом вначале гасили эти несогласия. Но затем приключился бой.

Карп нипочем не соглашался сесть ниже незнакомого молодого крестьянина; он был уверен, что тот занял его место в середине стола.

– Иди прочь с этого места! – распалился Карп, стоя за спиной сидевшего за столом и нагнувшегося над блюдом молодца.

Это был брат мужа Янки Нечай. Нечай восседал подле отца и был удручен, напуган этим внезапным наскоком. Но едва он сделал попытку уступить место, как отец, больно схватив костлявыми и жилистыми пальцами его за плечо, прохрипел: «Сиди!» и, оборотив свое сухое морщинистое лицо на Карпа, зло сверля его маленькими тусклыми глазками, сказал:

– Кто таков? Ты еще не народился, а я уже бородат был и на этой земле сидел.

– Я тебя на селе не видывал! Твоя земля к селу не тянет, и на братчину ты явился не зван! – отозвался Карп и, вконец обозлясь, ударил по спине Нечая.

Карп загодя к братчине готовился: и кожух-то жена чистила, и чернец ему новую, на меху шапку шил, и поднялся он сегодня спозаранок, и в храме стоял с почтением, промерз до косточки, и получил такой срам. Было еще Карпу обидно, что он пиво варил и Пургасу подсоблял. Если бы его место занял Дрон либо кто-нибудь из старожильцев, Карп вида бы не подал, но тут худой незнакомый крестьянишко. Многие досады переполняли Карпа, и он сунул кулак в ненавистное рыло старика.