Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Дрон высился над ним: стоял, чуть покачиваясь, держа в приподнятой руке полную чашу, и слащаво улыбался крупными засаленными губами.

– Эх, господин, надежа наша! Будь здрав и грозно держи правду на нашей земле, лихих людей наказуй, а мы тебе – верная подмога! – крикнул Дрон; он шумно вздохнул, и его без того могучая грудь сделалась больше и прогнулась колесом. – А ну, христиане, пей за здравие господина! – рыкнул староста напоследок.

Крестьяне поднялись с мест и стали метать Васильку добрые слова. Василько тяжело встал, снял шапку и, взяв из рук Дрона чашу, разом осушил ее, поднял и перевернул над головой, показывая этим, что чаша выпита до дна, поклонился и сел.

Наступило время полупирья. В придел вошли Пургас и Янка. Они принесли пироги. Янка вместе с чернецом стала разносить их по блюдам. Чернец держал поднос, на котором лежали горой, будто каменья на свеженасыпанном кургане, еще теплые, испускавшие едва приметный парок пироги. Янка, кладя пироги на блюда своими тонкими, точеными пальчиками, с улыбкой предлагала не побрезговать и попотчеваться печеным.

Янка чувствовала, что пирующие любуются ею. Ей нравилось быть на виду и хотелось, чтобы ее красу и молодость видели да ценили. Янке стало постепенно казаться, что она овладевает умами пирующих и затмила собой не только Пургаса, но даже Василька. Осознание собственного величия было так ей приятно, что она не задумывалась о том, как ничтожно мало времени отпущено ей, чтобы властвовать над людьми.

Одно ее смущало: присутствие на братчине тестя и Нечая. Когда она впервые увидела их, то одновременно душу ее помрачили волнение, злость и сокровенные воспоминания. Захотелось, чтобы тесть и Нечай позавидовали ей. «Вы думали сделать мне худо, так посмотрите, как сытно и спокойно мне здесь живется, как все любуются мной», – говорил ее насмешливый с лукавинкой взгляд.

Когда Янка угощала бывших сродственников пирогами, тесть, будто угадав ее мысли, недовольно отвернулся, а Нечай, ухватив ее за руку, молвил, почти касаясь сальными губами ее лица:

– Смотрю, округлилась ты и побелела. А Заяц не поехал, все на лавке лежит. Вот дуралей! Ты бы меня не забывала.

Янка неестественно громко рассмеялась, отбросила руку Нечая и пошла за чернецом, нарочито выпрямив спину и подняв высоко голову.

Еще смущало Янку присутствие Василька. Она не понимала его: то скоротечное признание, то зверские побои, то, когда она призадумалась над его обещанием и уже тешила себя надеждой, презрительное высокомерие.

«Что же с ним случилось во время поездки в Москву?» – спрашивала она себя и терялась в догадках. Но постепенно уверилась, что Василько не так равнодушен к ней, как хочет показать.

На братчине Янка несколько раз с вызовом посмотрела на него, игриво призывая решиться на то, что мысленно ждала и уже тяготилась его отсутствием. Отойдя от Нечая, Янка хотела еще раз взглянуть на Василька, но тут подошедший Пургас загородил господина. Он принялся расспрашивать, что делается в избе дьячка, в которой пировали женки, не перепились ли они, не вцепились ли между собой, старые обиды деля, не поносит ли его за глаза Аглая.

Пургас успел полаяться с Аглаей. Даже сегодня досадила зловредная баба. Они переругались, потому что Аглая настаивала подавать к столу сначала печеное, а затем жареное; Пургас же мыслил сначала порадовать крестьян жареным, а потом печеным. И ведь права оказалась скверная баба, оттого было Пургасу еще горше.

По мере того как время неумолимо несло Пургаса к братчине, душа его распалялась, и желание сделать сытное веселье заслонило все, что ранее владело душой и разумом холопа. Ему хотелось, чтобы крестьяне долго помнили братчину и славили его, учинителя такой незабываемой потехи.

С начала братчины Пургас будто летал над землей, но ссора с Аглаей охладила его пыл, а далее пошли одни печали. Как здесь радоваться, когда подняли чашу за здоровье господина, но многие пьют сидя, а иные, и того прискорбней, вовсе не пьют? Вместо того чтобы испить в меру, вкусить скромно, крестьяне аки псы голодные набросились на еду, все мигом сожрали, пометали обглоданные кости на пол да еще попрятали естьбу в запазухи и шапки.

А это что за шпынь с бубном выскочил из-за стола, руками замахал, ногами задрыгал, головой затряс? Уже подле него две девки, стервы рыжие, закружилися, заголосили пронзительно, словно их покололи нечаянно, и в скакание ударились. «Да это женки на братчину пожаловали. Ну как здесь не опечалиться господину и отцу Варфоломею? Надеялись они увидеть приличие, вежество, степенность, но где там… Такой сором! Такой сором!» – затосковал Пургас.

Васильку же нравилось это бесхитростное пированье. Зажигательное плясание забавляло и радовало тем, что увлеченные им крестьяне не мешают ему украдкой наблюдать за Янкой.

Она смешалась с пришедшими на братчину женками и, стоя в их окружении у ближайшего к двери края стола, наблюдала за плясавшими. Но каждый жест ее, поворот головы и особенно чарующая улыбка сразу выделяли ее среди женок. Даже то, что она иной раз срывалась с места, дабы помочь чернецу убрать со стола порожние блюда, поднести пировавшим пивцо, зажечь лучины, не принижало ее в глазах Василька, но еще больше красило; хотелось кинуться к ней и делать то, что она делала, и делать так же озорно, споро и весело, как она делала.

Чем более пьянел Василько, тем сильнее испытывал желание видеть рабу; взгляд его становился пристальнее, и сильнее брала за душу досада, что до сих пор не сблизился с ней. Ему сейчас непременно хотелось о чем-либо спросить Янку; он желал услышать ее мягкий голосок, увидеть предназначенную только ему улыбку рабы.

Василько был так увлечен своим желанием, что уже открыл рот, собираясь окликнуть Янку. Но здесь раба всплеснула руками, как бы забыла что-то, и вышла из придела. Василько выругался про себя и в который раз приложился к чаше.

Несмотря на то что братчина затягивалась, а на дворе потемнело, все яства были съедены, а пиво почти все было выпито, что многие крестьяне были пьяны, а некоторых уже вывели из придела под белы рученьки, что даже Пургас махнул на все рукой, быстро напился и сидел с отрешенным видом, что-то напевая вполголоса, никто и не думал расходиться. Крестьяне пили, пели, плясали, веселились, как могли. В приделе, думалось, навсегда утвердились многоголосый, топающий, дребезжащий шум плясания и глуховатые звуки бубна, сквозь которые иногда прорывалось грустное пение.

С улицы послышался нарастающий конский топот. Услышав его, Василько не насторожился. Ему сейчас было море по колено: хоть толпу татар подавай, хоть весь двор великого князя Владимирского, хоть всю челядь Воробья – всех разогнать готов.