Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

А под стеной, внутри Кремля, суетились у дымных костров женки, старики и смышленые отроки. Над огнями висели котлы с пузырившейся мутной водой. Когда по лестнице несли пораженных защитников прясла, люди у костров замирали, их глаза всматривались в пострадавшего до тех пор, пока не всплеснет руками одна из женок, не поколеблет воздух протяженным и безутешным плачем, не устремится, потрясая руками, к тому, кто был ей мужем, сыном или отцом. У огней прокатится горестный сочувственный говор, и вновь под скорбный плач продолжится нудная работа. И огням угаснуть не можно, и дров надобно поднести, и пудовые каменья подтащить к лестнице.

А те, кому выпало стоять на прясле, не скупясь, угощали поганых крутыми гостинцами. Уже прошло то время, когда крестьяне следили за полетом сброшенных ими камней или бревен да, заметив среди татар потерю, радовались, как дети, и спешили поделиться своей радостью с товарищами. Их чувства притупились, осталось только желание поскорее если не сбить, то хотя бы остановить обильный вражеский поток, захваченный прихотью подняться на прясло и слизать сладости разбоя и насилия.

– Ты почему не разишь? – накинулся Василько на Карпа, указывая на взбиравшегося по лестнице татарина.

– Пусть повыше поднимется, – отстраненно молвил Карп. Он застыл с поднятым топором и не отрывал очей от настойчиво лезшего на него ворога.

– Чего ждать? Чего ждать? – обозлился Василько и, схватив округлый валун, бросил его вниз.

Валун мелькнул в воздухе серым коршуном и скрылся в ревущем человеческом половодье. Татарин, в которого метился Василько, продолжал подниматься. Вслед за ним, словно гусеницы по тонкому стеблю, ползли, пригибаясь, другие татары. Передний татарин был уже близко – на его голове заметно покачивалась плоская меховая шапка. Рядом просвистела стрела, раздался протяжный стон и вслед за ним – озабоченный хриплый голос:

– Держи его за руки! Ишь, как разворотили грудь, сыроядцы!

Татарин в плоской меховой шапке все поднимался, часто запрокидывая голову. Васильку показалось, что он злорадно улыбается. Василько выхватил из ножен меч, чуть отошел от выступа стены. Татарин в меховой шапке по грудь высунулся из-за замета и стал заносить над ним ногу. Василько взмахнул мечом, но татарин подался телом в сторону. Меч Василько лишь рассек воздух. «Я тебя!..» – обозленно крикнул Василько и вновь замахнулся мечом. Но здесь что-то длинное и громоздкое мелькнуло поблизости. Василько невольно отпрянул и весь напружинился, посчитав, что татары проникли на прясло и рвут с тыла цепь крестьян. Опять что-то длинное и громоздкое рассекло воздух и опустилось на голову татарина. Василько услышал тупой удар и увидел, что татарин обмяк, лицо его будто сплющилось, из раскосых очей, носа, рта, из-под плоской шапки брызнула кровь. Татарин свесился на сторону и исчез.

– Знай наших! – раздался на ухом Василька восторженный голос Федора.

Он держал огромный каплевидный ослоп. Выбившийся из-под клобука клок волос придавал ему по-мальчишески задиристый вид. «Так это он меня чуть на тот свет не отправил, – отметил Василько и невольно залюбовался плотной и сильной фигурой чернеца. – Будто глыба каменная! Поди, мне его ослоп и поднять не под силу, а он играючи…»

– И тебя тоже угостить? – крикнул Федор и ударил ослопом показавшегося над заметом другого татарина. Рядом с ним помахивал топором Карп, что-то пронзительно выкрикивая.

«Подле Федора мне делать нечего», – решил Василько и поспешил к Дрону. Дрон вел себя так, как будто не было ни татар, ни осады, а была привычная работа в селе. К той части стены, над которой стоял староста, прилипли лестницы. По ним поднимались татары. Но Дрон и не думал спешить. Василько не один раз проклял старосту, видя, что никто не препятствует подъему ворогов, которые были поодеты в брони и потому, видимо, в ратном деле искусны. Вместо того чтобы загодя сбить их с лестниц, Дрон мешкал. Собрал вокруг себя крестьян и что-то втолковывал им, подставляя вражьим стрелам; уже одного из крестьян, обступивших Дрона, ударило стрелой, и он от боли запрыгал на месте, вцепившись в простреленную руку.

– Дрон! Дрон! – во всю мочь закричал Василько, уверенный, что староста наверняка оплошает и впустит ворога на стену.

Не успел Василько добежать до старосты, как увидел, что крестьяне быстро разбежались и встали рядком по стене; через миг они согласно нагнулись, приподняли толстый и длинный столп, поднесли его к заборалам. Дрон резко махнул рукой – крестьяне приподняли столп и бросили вниз.

Столп падал тяжело, словно раздумывая, стоит ли ему падать либо будет пригоже замереть в воздухе и напугать этих будто бы взбесившихся людей.

Он сбил татарина, уже поднявшего руку, чтобы ухватиться о край замета, ударил по лестнице, по которой ранее лез сбитый татарин, и переломил ее, и только потом стремительно понесся вниз. Едва Василько успел помыслить, что столп метнули худо, как прясло оглушили радостные крики. Крестьяне возбужденно замахали руками. Дрон улыбался во весь рот и указывал перстом вниз. Там Василько увидел падающую мешанину из обломков лестниц, людей, оружия и щитов, шеломов и шапок. Вся эта тяжелевшая и убойная круговерть вонзилась в татар, поднимавшихся по валу, вдавила их в снега и покатилась нарастающим комом в ров.

Василько утер пот с лица. Ему нестерпимо захотелось пить – он поднял щепоть снега и, несмотря на то что снег впитал в себя грязь от крестьянских лаптей и кровь, положил его в рот.

Думалось, что, как ни удало бился чернец, как ни хитрил Дрон, как ни старались другие защитники прясла, а все же положение осажденных было худым. Что-то свербило душу, напоминало о том, что крестьяне радовались преждевременно.

«Да что же это я? А Угловая? – спохватился Василько и только сейчас увидел, что над Угловой стрельней более не трепещет поганый стяг. – Неужто скинули ворога? Крестьяне мои крепко татар побивают, и посадские тоже не посрамили: очистили от поганья Наугольную».

Но другой рассудительный голос внутри него заставил окинуть взглядом предградье, и сердце невольно сжалось при виде необъятного человеческого моря, заполонившего и русло Москвы-реки, и пространство между рекой и рвом, и Заречье. И еще было Васильку не по душе, что крестьяне дерутся без его наказов; он будто бы был сейчас не нужен им.

И собой был недоволен Василько: ведь только метался с одного места на другое, даже еще вострого меча не замочил вражеской кровью.

Незаметно скатился к закату этот грозный день. Над станом недругов сгущалась кромешная тьма. Задымило, вспыхнуло огнями Заречье. Там, где затаилось заброшенное село Василька, зажглась холодная вечерняя заря.