Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

В огне, смраде и дыме покидала жизнь красный Боровицкий холм. От преславного града осталось только пропитанное гарью и кровью пожарище. Те, кто растоптал, разграбил и пожег этот доселе крепнущий жизненный корень, не могли даже и помыслить, что на берегах Москвы-реки когда-нибудь возродится жизнь; не потому, что они были настолько злосердны и желали не только покорить, но и вовсе извести христиан, но потому, что больно опустошенным и растерзанным выглядел холм.

Зима медленно и неохотно заканчивала свой разбег. Уже первые весенние ветры, порывистые и тугие, прошли над землей, сдавили и очернили снега; уже первые стаи птиц, красивых и гордых в своем строгом и однотонном одеянии, прилетели с юга на родную землю. Увиденное удивляло и пугало их. Удивляли эти безжизненные, остро пахнущие пожарищем развалины на месте града, множество полуобъеденных трупов, ожиревшие и обнаглевшие звери и вороны. Удивлял и пугал согбенный и донельзя исхудавший человек в ветхом, прожженном кожухе, время от времени появлявшийся на городище и непременно обходивший его.

Уже несколько дней человек не посещал пепелища. Воронье и волки лениво доедали дармовую добычу, солнце светило по-весеннему ярко и весело, постепенно освобождая из матерых сугробов онемевших свидетелей Батыевого погрома. В нежной и чуть сладковатой воздушной прохладе все отчетливей и назойливей ощущался пресный дух тления. Но вдруг лазоревое небо стало хмуриться, задул ветер, набежали тучи – понесло снежное крошево.

Человек вышел из лесу, остановился, оперся на кривоватый посох, вскинул припухшие, в красных прожилках очи на истерзанный холм, коротко вскричал, рухнул на колени и, смотря на небеса, взмолился. Потом затих и сидел неподвижно, повесив головушку, до тех пор, пока падавшие белые хлопья не присыпали подошвы его сапог. Он поднялся и направился на пожарище.

И лютый зверь, и одичавшие собаки, бродившие на пепелище, не только не тронули его, но даже отходили прочь с его пути, испуская клокочущее рычание и поднимая шерсть дыбом.

Человек, не обращая внимания на зверей, шел не спеша. Он направлялся не прямо на Боровицкий холм, а огибал его подножие слева. Не доходя до ледяного покрова реки, застыл над почти полностью прикрытыми снегами остатками строения и, обнажив голову, смотрел то вниз, то на покосившиеся черно-серые колья, последки крепкого неперелазного тына.

Постояв немного, он, так и не надевая ветхой шапки, побрел в гору. Чем более он поднимался, тем чаще попадались ему человеческие кости, обглоданные и растасканные зверем по всему холму и предхолмью; иной раз и череп взглянет на него пустыми глазницами и двойным полукружьем почерневших зубов.

Там, где была проездная Наугольная стрельня, теперь горбатились высокие и причудливо изогнутые сугробы. Подле них разбросано множество костей. Вдруг показалась из-под примятого, ноздреватого снега чья-то рука в полуистлевшем одеянии. Против бывшей стрельни высилась гора черепов, на которую будто набросили тонкое снежное покрывало.

Издали эта пирамида казалась гладким шатром с чуть скошенным навершием, но вблизи она бугрилась множеством полуокружий. Это были черепа удалых защитников Москвы. Подле них человек остановился и поясные поклоны сотворил.

Затем его путь лежал вдоль пожженных, присыпанных снегом дворищ, обгорелых стволов деревьев с навсегда оголенными ветвями, мимо покрытых белым саваном пустырей. Он старался не сходить с протоптанной им когда-то и сейчас едва различимой тропы, зная, что, если сделает шаг в сторону, наступит на кости.

На Маковице, где в мирные времена высились красные терема именитых мужей, теперь ровное пространство, накрытое белым волнистым полотном, через которое местами проглядывались серые пятна. Здесь татары жгли своих воинов, побитых москвичами.

Человек, старательно обходя это место, принялся плеваться и гневно потрясать рукой. Будто с невидимым и кровным недругом бранился. Он вспомнил, что когда в первый раз прошел через еще кое-где дымившееся кострище, то провалился по колено в податливую темную и гадливую жижу. Воспоминания эти были так неприятны ему, что он остановился и затопал ногами, словно отряхивая с ног прах поганых.

Татары, разграбив престольный храм Рождества Иоанна Предтечи, зажгли его. То ли они делали свое премерзкое дело спешно и спустя рукава, то ли в морозное затишье огонь быстро утолил свою ненасытную утробу, но погорел только верх строения да придел; внутри же храма, на заснеженном полу разбросаны кости, куски мяса, обрывки тряпья, уголья и кучи животного кала; здесь же находились ожиревшие и одичавшие псы. Все это, вкупе с ободранными, закопченными стенами, на голой поверхности которых кое-где висели, покачиваясь и поскрипывая от малейшего дуновения ветра, иссеченные и обгоревшие образа, еще более подчеркивало ужас невиданного и неслыханного разорения.

Человек замахнулся посохом на собак, задравшихся из-за мрачно-бурого куска мяса, и те, недовольно рыча, лениво разошлись по углам. Он, прокашлявшись, обозрел еще раз растерзанный храм и негромко произнес: «Простите меня, люди добрые! Простите за грехи мои тяжкие! Простите, что с вами не ушел, а живу! Тяжко мне живется на белом свете, притужно мне видеть ваши обглоданные кости!»

Он взволнованно заходил по храму. Плечи его содрогались, хриплые и протяжные звуки вырывались из груди. Человек испугался своей слабости, машинально воззрел по сторонам, чтобы удостовериться, что его никто не видит и не слышит. Но зверям не было никакого дела до него. Человек прикрыл лицо ладонями и некое время стоял, вздрагивая и издавая приглушенные звуки.

Более всего этот человек бывал подле остатков Тайницкой стрельни, а вернее, на пепелище подворья купца Тарокана. Он по обыкновению садился на лежавшее неподалеку от бывших ворот бревно и водил посохом по снегу, изображая на нем какие-то замысловатые рисунки. В своем почерневшем кожухе, согнутый, истощенный, с резко выступавшими чертами лица, он издали походил на большую и больную птицу, уже не пытавшуюся взлететь от слабости и покорно ожидавшую неотвратимую погибель. Оттого в его одинокой и нелепой фигуре было что-то отталкивающе скорбное. Это был Василько.

Уже сколько раз посещал он развалины Тароканова подворья. Отсюда хорошо были видны сохранившиеся нижние венцы Тайницкой стрельни и разметанные огнем и жестокими сыновьями степи срубы кремлевских стен. Ранее он бы непременно сходил к стрельне и долго рассматривал темную щель в полу. Это был тот самый лаз, давший ему надежду на спасение. После взятия града татары забили лаз телами осажденных.

Но Василько давно не хаживал к стрельне. Слишком тягостно было видеть немых свидетелей дикого разгула поганых и своей измены. Знай он до татарщины, какими душевными муками заплатит за свое малодушие, бросился бы грудью на татарские сабли; ведал бы в молодости, как посрамится в зрелости, выпил без колебаний чашу с горькой отравой. И что дивно, казалось, уже никто не мог попенять ему за измену: москвичей поубивали, а татары позабыли напрочь о нем; казалось, сделай он над собой усилие, дабы навсегда позабыть тяжкий грех, и радуйся, что удалось избежать погибели, что побито множество нарочитых и сильных мужей, да набирай дружинушку, присовокупляй соседние выморочные земли к своему селу и живи в сытости и довольстве. Но не мог он забыть студеных осадных дней, размеренного жития в селе, Янку, не мог утихомирить больно жалившие всплески стыда, радоваться при виде обезлюдевшей родной земли.