Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Но здесь в дверь ударили особенно сильно. Послышался резкий раздирающий душу треск. Дверь сорвалась с петель и шумно стукнулась о стену. Столп света, ворвавшийся со двора, заставил Василька на миг зажмуриться. Лицо опалил студеный напор ветра. И крыльцо, и глухая клеть, в которой находилась лестница, огласились торжествующим ревом. Давившиеся в дверном проеме татары переняли свет.

Лицо Микулки побледнело и исказилось настолько, что стало неузнаваемым. Было в нем столько ярости и ненависти, что Василько решил: Микулка не желает взобраться на верхний мост.

– Микулка, Микулка! Держи, держи! – просил он, опустившись на колени и протягивая отроку руку.

– Окаянные, окаянные! – крикнул Микулка. Он схватил с пола обрубок от ступени лестницы и метнул ее в поганых.

– Микулка, Микулка! – звал Василько.

Микулка взревел затравленным зверем и с поднятым топором устремился на проникших в хоромы татар…

Крестьяне оттащили Василька внутрь прихожей палаты и закрыли на засов входную дверь. Дверь заложили лавками, рухлядью, вплотную пододвинули к ней тяжелый дубовый стол. В спальне еще громче и отчаянней заголосили женки. Пургас вскричал, показывая рукой на крышу:

– Татары по крыше ходят!

Василько заметался в туманном лихорадочном исступлении от раскрытого волокового оконца к заложенной двери, от двери в столовую палату, над которой татары разбирали крытую дранкой крышу. Он не осознавал, зачем суетится, не различал окружавших его крестьян.

Только запомнился Пургас. Холоп подошел к волоковому оконцу и стал медленно оседать вниз. Когда Василько подбежал к нему, то увидел на его безжизненном лице знакомую виноватую улыбку да воткнувшуюся в грудь стрелу с длинным подрагивающим оперением. Стрела показалась Васильку живым мерзким существом, и он брезгливо и испуганно отдернул руку, нечаянно коснувшись ее древка.

«Здесь всем нам погибель!» – вконец уверился он. Жалости к Пургасу не чувствовал, только видел в его погибели свою участь. Ему стало так страшно и тесно, что он несколько раз едва слышно непроизвольно произнес: «Не хочу, не хочу!»

Василько подлетел к двери, которая вела на верхний мост лестницы, отбросил в сторону рухлядь и лавки, отодвинул стол, со скрежетом рванул в сторону задвижку, дернул на себя дверь, выбежал на мост. Его появление смутило татар, находившихся внизу, перед разобранной лестницей, – они разом замолчали и изучающе поглядывали на Василька. «Вот ты каков!» – будто говорили их непривычно скуластые и узкоглазые лица.

Словно чьи-то цепкие, сильные пальцы сжали горло Васильку. Он, чувствуя удушье, задышал глубоко и часто. Он страшился сделать шаг вниз, в бездну. Но пути назад не было. Все отчетливей раздавались за его спиной звуки, издаваемые разбиравшими крышу татарами. Он не мог сидеть в палатах среди обреченных людей, мучиться от стыда, что не может защитить их и постоять за себя, и покорно ждать вражеской сабли или стрелы.

Он поднял меч, собираясь сделать шаг в пустоту, но страх сковал его. На мгновение Василько застыл с повисшей в воздухе ногой, и ему показалось, что он находится в таком положении очень долго. Зависшая нога так отяжелела, что он с трудом сдерживал равновесие. И тут Василько отчетливо, словно это было вчера, вспомнил далекое детство.

Он, будучи еще наивным чадом, оказался по какой-то причине с отцом на Москве-реке. Река, широкая, полная загадок и очарования, плескалась у его ног. Он стоял на мостке, далеко вдававшемся в реку, за спиной что-то делал отец. Как завороженный Василько смотрел на чистую голубизну вод, веселую игру крохотных рыбок и чувствовал, что его зовет эта прохладная стихия, манит хороводом солнечных зайчиков и белизной донных камешков. Он охотно покорился этому наваждению и по щиколотку опустил в воду ногу.

Тут же наваждение исчезло. Ему показалось, что кто-то поднялся из речной глубины, схватил за ногу и принялся тянуть ее вниз. Как ни пытался он вытянуть ногу из воды, но не мог поднять ее. И ему сделалось страшно. Но отца он не позвал, то ли пораженный этим страхом, то ли покоренный низвергающей силой. Мерещилось там, под водой, бородатое чудище с коротким и плотным туловищем, впившееся в ногу сильными и мохнатыми руками. Удручавшая покорность овладела им – он упал в реку. Сильные руки отца тотчас подхватили его и подняли на мосток. Он так до конца и не понял своим крохотным детским умишком происшедшего и с недоумением смотрел на смеющегося отца.

Васильку сейчас подумалось, что с ним происходит то же, что когда-то он пережил на реке. Будто в ногу впилось напрочь забытое чудище и тянет, тянет его в преисподню. Он слабел и не в силах был противостоять неведомой силе. Кто-то крикнул за спиной: «Опомнись, господине!» Василько ощутил, что теряет равновесие. Он зажмурился, позвал отца и полетел вниз. Но отца подле не было.

Василько не помнил, что с ним делали татары, как выволокли во двор и поснимали брони и портища. Он лежал на снегу подле крыльца. Все в нем: и тело, и лицо, и душа – саднило и болело. До его слуха доносился закатывающийся детский плач. Мимо него пробежали, обдав снежной пылью, какие-то люди. Думы о жизни и смерти сейчас не занимали его, поглощенного желанием хоть немного унять нестерпимую боль. Затем снова наступило забытье.

Сколько оно длилось, Василько не мог сказать. Он ощутил удушающий прогорклый запах, и густой черный дым затмил очи. Пополз прочь. Но ему казалось, что он находится на одном месте, только двигает руками и ногами. Хотел подняться, но нестерпимая боль пронзила все тело, сознание стало угасать. Была только боль, боль, боль…

Василько пришел в себя, когда два татарина грубо поволокли его. Черный дым поднимался над головой и плыл к небесам, сворачиваясь в кольца, плавно изгибаясь. «Откуда он? – спрашивал себя Василько. – Откуда этот невыносимый с детства жуткий дух паленого человеческого тела? Откуда этот нестерпимый жар, что жжет мою спину?» Он обернулся – горели хоромы Тарокана.

Его, полуживого и полунагого, повели на Маковицу. Василько равнодушно отметил, что улица, по которой его волокли, забита татарами, конными и пешими. Он запомнил лежавшего ничком с разрубленной головой москвича, сжимавшего в откинутой руке нож с загнутым лезвием. Подле зарубленного лежала женка, голова которой с растрепанными волосами упиралась в тын – сорочка ее задрана до живота, гладкие и белые, в кровавых подтеках, ноги согнуты в коленях. Пройдя еще немного, увидел трех чернецов в изодранных рясах, без клобуков, стоявших в ряд с завязанными за спинами руками и тупо взиравших на целившихся в них из луков татар. Эти татары что-то прокричали татарам, волочившим Василька, и, не дожидаясь ответа, стали расстреливать чернецов.