Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Петрила внимательно всмотрелся в лицо Микулки, будто припоминая что-то, и затем обратился к нему:

– Скажи, смерд, где князь и княгиня? Куда они подевались? В граде их нет и за градом нет. Скажешь правду, воитель (Петрила отвесил одноглазому старику глубокий поклон) отпустит тебя на все четыре стороны.

Василько уловил в его ровном, чуть растянутом голосе незнакомые, резавшие слух интонации. Он не ведал, тужить ему либо радоваться. Вспомнил, как гостевал у него Петрила – крепла уверенность в спасении; на ум пришла угроза Петрилы, сказанная им перед отъездом из села, – показалось, что надо готовиться к худшему.

Микулка стоял, широко расставив ноги и нагнув так низко голову, будто хотел боднуть Петрилу. Внезапно он резко выпрямился, ощерился, показав розовевшие зубы, и весь напрягся, его закинутые за спину и перевязанные у запястьев руки задергались. Затем отрок жалобно застонал, обмяк и опустил лицо.

Василько решил, что Микулка, уняв гордыню, сейчас расскажет о том, как князь и княгиня перед рассветом вошли со многими людьми в подошвенный мост Тайницкой стрельни, и сообщит, кто должен вывести князя из града. Представил бледного князя, его юную жену, заплаканную боярыню, детей воеводы и мысленно поклялся о тайном лазе ни за что не сказывать.

– Князя поймать хотите? Мало вам наших голов. Так на тебе!.. – вскричал Микулка и плюнул в лицо Петриле.

Петрила отшатнулся, поспешно вытер лицо. Василько еще ниже склонил голову. Оттуда, где стоял Микулка, послышались возня и крики.

– Зри! Зри! – заорал Петрила. Он подлетел к Васильку и наотмашь ударил его.

Василько застонал. Ему стало досадно, что его ударил тот самый Петрила, который во Владимире даже косо посмотреть на него не решался, которого он поил и кормил. Петрила продолжал хлестать его по лицу, мстительно приговаривая:

– Зри! Зри! Куда харю воротишь?

– Зачем бьешь? – едва произнес Василько, мучаясь от боли и еще от того, что честь и слава, которыми он так гордился, безжалостно и в одночасье порушены.

Опять наступила тошнотворная слабость, учинилось головное кружение, и в очах заплясали огненные искры. Василько, желая разом избавиться от мучений, повалился на пол. Он не столько чувствовал падение и то, что лежит на полу, сколько ощущал, как его бьют ногами. Побои отвлекали от еще не осознанной, но мучившей загадки, которую он, как и все люди, пытался сейчас разрешить. Сознание его меркло, темно-синяя пустота манила беспредельностью, покоем и тишиной.

Он очнулся, потому что его трясли. Открыл очи. Вновь перед ним предстала уже опостылевшая изба и похожие друг на друга лица татар. Старик хищно, по-волчьи, косил на него своим студенистым проникающим оком. Слышалась негромкая непонятная речь, которую все настойчивей заглушало чье-то мычание. И здесь Василько увидел ползающего в ногах, среди густой, сдобренной снежной зернью лужи крови, липкое и грязное существо, в котором были и голова, и тело, и руки, и ноги, но было в нем еще что-то жуткое и донельзя уродливое. Существо замерло, перед этим уткнувшись лицом в кровавую лужу, затем вновь замычало и подняло голову.

– Ох! – машинально ужаснулся Василько.

– Зри! Зри! – прокричал ему мстительно и будто с наслаждением Петрила. Василько узнал в ползающем существе Микулку. Лицо отрока утратило человеческий облик. Оно было покрыто кровавой маской, на которой бугрился нос и выделялись липнувшие ко лбу волосы; на месте глаз была одна сплошная рана, на которой отчетливо проглядывались желтовато-белесые сгустки; от уголков рта к ушам потянулись два разреза, делившие щеки на половины, отчего верхняя часть лица висела над нижней, испуская на подбородок и сорочку Микулки множество кровяных струек.

– Скажи, Василько, куда подевался князь? А не то и тебя так же! – пригрозил Петрила. Василько покачал головой. Он не то чтобы заупрямился, а просто не мог представить, что татары могут с ним сотворить такое же лихо.

Два татарина подняли Микулку и поднесли к Васильку. Уже не мычание, а утробное клокотание доносилось из уст Микулки; окровавленные пальцы юноши потянулись к груди Василька и вцепились в его сорочку. Подбородок Микулки вздрагивал, разрезанные щеки потрясались.

– Скажи, Василько, куда спрятался князь? Не то свяжем тебя с этим смердом и в колодец, – донесся со стороны чеканный голос Петрилы.

– Не знаю, неведомо мне, – Василько отпрянул, но его так сильно толкнули в спину, что он ударился головой о лицо Микулки.

– Не надо! – морщась и закрыв очи, вскричал Василько. – Уберите его, уберите!

Он отбросил от себя Микулку. Его жгла кровь юноши, он чувствовал ее на лице, руках и груди; она вызывала в нем отвращение и ненависть к отроку, а также желание, чтобы быстрее прекратились эти муки.

– Скажи, где князь? – настойчиво требовал Петрила.

«Может, сказать? – засомневался Василько. – Скажу, и конец моим тягостям. Как легко и просто, только сказать».

– Воитель в последний раз спрашивает тебя: где князь?

«Скажи, скажи! – все настойчивей и явственней слышался из глубин измученного сознания Василька вкрадчивый голос. – Зачем же погибать? Может, князь с людьми уже ушли в леса?»

– Тогда приготовься принять смертные муки! Вяжи их! – наказал Петрила. Душа Василька содрогнулась. Мысли, чувства смешались, противившаяся татарам сторона растворилась в нем, уступая место ужасу и покорности.

– Знамо мне! Все поведаю! Только уведите его отсюда! – Василько, брезгливо искрививши лицо, показал на Микулку.

Когда исчез с глаз Микулка, Василько, отводя в сторону очи, рассказал Петриле о последней просьбе воеводы Филиппа и о том, что происходило в подошвенном мосту Тайницкой во время решительного приступа. Лишь о Янке не поведал Василько недоверчиво и строго взиравшему на него Петриле.

Он говорил поначалу неохотно, витиевато, часто запинаясь. Но Петрила лютым зверем выгрызал у него мельчайшие подробности побега князя и других москвичей, и Василько податливо отвечал ему.

Петрила вел себя так, словно впервые видел Василька. В его взгляде Василько улавливал просьбу не проговориться о том, что они знакомы, и одобрение за то, что Василько исполняет его желание.

Василько же, отвечая, то виновато смотрел на Петрилу, то заискивающе и униженно на старика. Он не чувствовал облегчения и не ощущал себя после такого сущего признания своим среди татар. Татары сейчас были для него не столько супротивниками, сколько могучей силой, которой надобно потакать, хотя бы для того, чтобы спасти свой живот и приглушить уже начавший опалять душу стыд. Он искал оправдание своему поступку в их очах, жестах и словах. Но пронизывающий взгляд старика был по-прежнему недоверчивым. Подле старика стояли татары, готовые разнять его по суставам. И в словах Петрилы, и в действиях татар не было ни довольства от его признания, ни понимания его поступка, ни намека на то, что они отныне доверяют ему. Потому срам и отчаяние вконец овладели молодцем.