Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Тысяцкий Якун обсуждал с сотником Кудряшом кое-какие ратные надобности, потом посидели, просто поговорили, наконец сенные девки принесли на стол меды и съестное, беседа потекла под содержимое большой корчаги. Тысяцкий вздыхал, опасливо сетуя на самовольство княжьей дружины. Говорить откровенно он не рисковал, все же и у стен собственной горницы бывали уши. Сотник – тоже.

Но постепенно хмельное развязало языки, стало все по плечу, и оба принялись ругательски ругать и дружину, и князя заодно.

– А у князя девок сколько живет, а?! А я зна-аю… – втолковывал тысяцкому его давний приятель-сотник. С Кудряшом Якун был связан с давних лет, тот мог бы стать тысяцким и сам, но не попался вовремя на глаза кому нужно, зато теперь не слишком боялся, что пострадает, когда князя все же выгонят из Новгорода (в чем никто не сомневался).

– Сколько? – зачем-то уточнил Якун, точно сам не видел этих девок.

Кудряш подумал, морща лоб, и сообщил:

– Много!

– Эк сказал, это все знают.

– Во-от… При живой женке баб да девок при себе держать, это как, а?

Кудряш внимательно вглядывался в лицо тысяцкому, словно тот собирался скрыть еще одну девку, о которой сотник не знал. Тот кивнул и сокрушенно помотал головой:

– Кто думал, что Марья Петриловна такое терпеть станет?

Этого действительно не ожидал никто, бойкая, державшая своего первого мужа в руках и сумевшая заставить князя жениться на себе при живой жене-половчанке, Марья Петриловна почему-то терпела все его нынешние выходки.

Выпили еще, закусили хрустящим огурчиком, сотник подхватил тонко напластанный кусок мяса, сунул в рот и, не прожевав, пробурчал:

– Ниче… недолго осталось терпеть. Ноне его и уберут, аспида…

У Якуна даже хмель из головы вылетел, точно и не пил вовсе. На миг замер, а потом постарался сделать вид, что не понял, расхохотался:

– Да кого уберут?

– Князя твово, понял?

– Куда это князя можно убрать? Вот пришлет Всеволод Ольгович из Киева замену. Тогда пожалуйста.

Сотник, почувствовав себя оскорбленным в лучших чувствах (ему не доверяют?!), замотал головой, а потом и вовсе схватил тысяцкого за грудки:

– Ты чево? Сказано, ноне уберут, значит, ноне! Твово князя убрать, тьфу! – чтобы сомнений не оставалось, насколько тьфу, он смачно сплюнул на пол, отпустил одежду тысяцкого и вдруг махнул рукой: – А хрен с ним, убьют и убьют! Не больно жалко, сам виноват!

Тысяцкому стоило большого труда не выскочить из горницы, где сидели, сдержался, налил еще, снова выпили, потом еще, и только когда Кудряш соображал уже совсем плохо, Якун попробовал выяснить что-то подробней:

– А ты будешь убивать князя?

– Я? Без меня справятся.

– Кто?

Пьяный, пьяный, но Кудряш сообразил, что болтает лишнее, помотал головой:

– Того сказать не могу.

– Ну и ладно, – согласился Якун, чувствуя, что дальше расспрашивать опасно. Он сделал вид, что пытается встать, задел ендову с медом и смахнул ее на пол.

– Раззява!

– Погоди, еще принесу, у меня там еще есть…

Оказавшись за порогом, тысяцкий не стал отправлять гонца к князю и делать что-то еще, пока Кудряш не свалится без памяти, ничего нельзя, даже пьяный, он легко сообразит и все испортит. Потому Якун достал из сундучка маленький кошель с каким-то порошком, спешно сыпанул его в небольшую корчажку с заморским вином и вернулся в горницу:

– Вот, принес… Заморское, что князья пьют, только голова от него кружится и язык заплетается. Хочешь попробовать?

– Налей.

Налил. Вкус Кудряшу не понравился, но заявить об этом он не успел, свалился лицом на стол и захрапел на весь терем.

Вот теперь Якун торопился. Если жить князю осталось недолго, то и ему тоже. Тут же в две стороны отправились верные людишки, один понес Святославу кусок бересты с начертанными словами: «Князь, тебя хотят убить, спасайся», второй спешно звал к тысяцкому его брата, Прокопия.

Глухой зимней ночью из Новгорода выбирался обоз – князь Святослав с семьей, дружиной и его тысяцкий тоже с семьей и братом спешно покидали город. Въезжал князь торжественно, а удирал тайно.

Когда на рассвете убийцы приблизились к княжьему двору, то, увидев раскрытые ворота и брошенные как попало вещи, все поняли. Что было делать, поднимать весь город и гнаться за князем? Решили подождать до утра.

Святослав с обозом сначала двигался очень споро, но потом, когда стало ясно, что догонять их не собираются, замедлил, все же до Смоленска, где уже сидели его двоюродные братья, Давыдовичи, путь неблизкий, а зима в тот год встала неровная, лед в промоинах и полыньях, быстро не поедешь. Так и ползли – впереди князь со своим обозом, позади – Якун и Прокопий со своим. Будь иначе, может, и обошлось бы.

Утром новгородцы убедились, что вместе с князем удрал и его кум тысяцкий Якун, и брат Якуна, Прокопий. Где это видано, чтобы тысяцкий бросал своих ратников и удирал?! Это пахло уже предательством. Снова поорав на вече, решили княжий обоз догнать, тысяцкого вернуть и казнить! Брошенные ополченцы, словно мстя за кровную обиду, хотя особых прегрешений, кроме мздоимства и умеренного воровства (кто этим не грешен?), за Якуном не было замечено, бросились вслед за бывшим тысяцким.

Догнали, братьев отбили и вернули в Новгород.

Вече бушевало так, словно это Якун и Прокопий были виновны во всех прегрешениях не только дружины Святослава и самого князя, но и всех предыдущих князей. Приговор был жестоким: казнить, утопив в Волхове. Большая прорубь после последней казни двух татей еще не успела замерзнуть. Не подоспей на выручку епископ Нифонт, утопили бы, хотя Прокопий орал, пытаясь вразумить новгородцев:

– Я-то чем пред вами виновен?!

Его урезонили быстро:

– Ты пошто с князем бежал? Должон был в вечевой колокол грянуть, узнав, что побег замышляется.

– Окститесь, братцы, как можно супротив своего же брата? Как я мог?

Народ довольно хохотал:

– Вот вместе с братцем рыб-то и покормите.

Спас епископ, как часто бывало в последние годы, встал между новгородцами, держа большой крест в руках, принялся увещевать:

– Не творите суд неправедный, не лишайте живота, точно татей, не берите грех на душу. А коли виновны, так пусть виру выплатят.

Слова про виру новгородцам понравились. Якун и Прокопий были готовы заплатить большие деньги, но когда горожане стали кричать про виру кто больше, и сумма поднялась для Якуна до 1000, а для Прокопия для 500 гривен серебра, оба так и сели. Все, что за бытность тысяцким собрал, нужно было отдать. Рослый бондарь стоял, уперев руки в бока, и хохотал:

– Что, тысяцкий, серебра жалко? Ну, так прости…

Епископ тихо посоветовал:

– Лучше быть нищим, да живым, а серебро и так возьмут.

Якун вздохнул: