Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Василько не мог оторвать взгляда от рабы. Было в ней что-то притягательное и колдовское, заставляющее наслаждаться. Он впитывал и запоминал ее верхнюю, мило изогнувшуюся лукой алую губу, чуть раскосые, большие и темные, искрившиеся очи, небольшие ямочки на краснеющих щечках, даже не тотчас замеченные веснушки придавали ей особую привлекательность.

Ему показалось, что раба заменила скрытое облаками солнце, и вокруг ее покрытой плоской шапочкой головы образовался золотистый и сияющий круг, источавший тепло и ласковый зов в счастливую и заветную даль.

Васильку сделалось не по себе. Он закрыл глаза и сразу же открыл их. Ощутил облегчение, увидев, что золотистый круг исчез, но затем потужил, заметив, что раба улыбается Пургасу. Он молод и силен, охоч до ратного боя, слава о нем докатилась до мордовских лесов, а Пургас – холоп, мордвин, ростом мал, лицом нелеп, но так завораживающе улыбаются не ему, а щербатому холопу. Василько, может быть, весь свой век ждал, чтобы его одарили такой улыбкой.

Раба, заметив взгляд Василька, стыдливо наклонила голову, но через мгновение как-то резко, словно осердясь на свою слабость, подняла лицо и вызывающе посмотрела на Василька. «Я раба твоя, и волен ты делать со мной, что хочешь, но ты не властен над моей душой. Я не боюсь тебя!» – будто такую мысль, как почудилось Васильку, выражал ее взгляд.

Глаза рабы еще более почернели и смотрели на Василька так пристально, что молодцу показалось, будто его душа сьежилась, и, если он не отведет очей, она выскочит из груди и исчезнет в этих всевластных бездонных глазных глубинах.

Василько на своем веку посещал немало женок, но ни одна не имела власти над ним, не тронула его сердце, а эта бесстыжая женка с первого взгляда посеяла в нем великую смуту. И время подгадала: выскочила на крыльцо, когда вся дворня собралась на дворе. Зрит та дворня и дружно думает: «Другой бы добрый господин строптивую рабу враз бы наказал за такой дерзкий взгляд, а наш-то будто язык проглотил. То ли от рождения он умом прост, то ли век красных девок не видал?».

Василько ударил плеткой коня, крикнул Пургасу: «Догоняй!» и выехал со двора. Буй бежал с горы по накатанному санному следу. След петлял меж сугробов, мимо разбросанных у подошвы господского холма крестьянских подворий. Все вокруг бело, безлюдно и тихо. Только хлопнул кто-то вдалеке дверью и робко тявкнул встревоженный конским топотом дворовый пес. Солнце выглянуло из-за туч, и на душе стало веселей.

Как ни старался Василько, все думал о рабе. Ему было досадно за свое замешательство, и он твердо решил более не поддаваться ее чарам.

«То со мной от стоялых медов и тоски великой приключилось, – помышлял он. – Как в следующий раз увижу рабу, так тотчас нужно ожечь ее гневным взором и смутить окриком. Сразу пообмякнет… Все же не к добру купил ее Пургас. На кой ляд она мне сдалась? Строптива и костиста больно и для телесной потехи непригожа: как ее на постелю брать после такого блуда… А если оженить на ней Пургаса? Чада у них народятся, будет у меня пригожий прибыток в людях».

Такой свод и впрямь мог быть пользителен, к тому же хотелось унизить рабу, но Василько решил свадебной каши не чинить. Он представил, как Янка и Пургас будут миловаться в его хоромах, и ощутил зависть, раздражение и необъяснимую ревность.

Василько ехал по краю оврага, на дне которого протекала речка; весной мутная и бурная, летом обмелевшая, поросшая камышом и осокой, а сейчас в лед засеченная, сугробами укрытая так, что сразу и не приметишь ее русла. Эта речка – начало заветного пути в милое Ополье.

Сторона оврага, по которой ехал Василько, высока и обрывиста; другая, по правую руку, низменна, лениво поднимается порожками к опушке леса, вблизи опушки чернеет крытая снеговой шапкой куцая избушка. Кромка кустарника и редколесья слева от Василька расступилась, и перед ним распростерлось широкое поле, на котором горбились курганы. Островерхие и округлые у подошвы, они напоминали Васильку ратные шеломы. Кто в тех курганах лежит и когда те курганы насыпаны – один Господь ведает. Может, тлеют в них кости пращуров Василька, ведь недаром их вид вызывает у него душевную смуту.

Хорошо, погнавши прочь тоску и заботы, понестись стрелой по заснеженному полю. Буй, почувствовав знакомый и ожидаемый посыл, сорвется с места и помчится, поднимая сухую снежную пыль, кромсая жилистой грудью пухлые сугробы. Ветер свистит в ушах, обжигает щеки, бьет в лицо колючая белая крупа. Все вокруг, доселе застывшее, сорвется с места и понесется вслед, тем быстрее, чем резвее бег Буя.

Но опьянение длится недолго. Снег становится глубже, застоявшийся в конюшне Буй устает и замедляет бег. Вместе с тучами, вновь затмившими солнце, приходит уныние. Зима, снег, холода и метели – как все это длится долго. Вечная угрюмость природы указывает Васильку, что его удел – одиночество и бедность. С каждым днем тает его невеликое именьице, а с крестьян много не возьмешь; потянулись к его земле сильные и жадные боярские руки и вот-вот начнут отрывать от нее жирные ломти. Василько понимает, что не управиться ему с алчущими соседями и нужно идти в услужение, но как перебороть гордыню, как решиться стать подручником у простого вотчинника, когда сам великий князь поднимал чашу за твое здравие…

Что же делать? Кто утешит, подаст пригожий совет, пособит?.. Никто! Лишь Буй не покинет, не слукавит. Пургас?.. Кто знает, какие помыслы его волнуют. Может, радует его безвременье господина.

– Я, господине, насилу догнал тебя! – сказал Пургас, подъезжая на жеребой кобыле к Васильку.

– Видел я, как ты меня догонял, – съязвил Василько.

– Мне на кобыле за Буем не угнаться.

– А тебя хоть на княжьего коня посади, все едино будешь в хвосте плестись. Тебе только грязь месить. Ишь, какие ноги отрастил, будто колоды дубовые.

«Ты лепше за своими ногами смотри, – возмутился про себя Пургас. – Ноги мои ему не любы! Корми лучше, а то вчера меня пронесло на низ».

– Нос-то вытри… смотреть на тебя противно, – не унимался Василько.

Пургас зашмыгал носом и провел несколько раз рукавом по усам.

– Три еще, примерзло на усах… Вот, дал Господь холопа за грехи тяжкие!

Пургас снял рукавицу и стал неистово водить ею по усам.

– Не три так, прореху сделаешь, – насмешливо заметил Василько. Он осмотрелся и принялся заворачивать коня.

– Куда ты, господине! – удивился Пургас.

– По краю оврага поедем, – Василько показал рукой в сторону оврага.

– А мы куда путь держим? – спросил холоп.

– К Савелию… Я же тебе о том сказывал.

– К Савелию нужно лесом ехать: там дорога прямоезжая.

– Ты в прошлый раз тоже хотел к Савелию лесом проехать…