Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Василько заметил около сенника возок, подле которого стоял распряженный конь.

«Ты бы пожалел меня, разогнал треклятых питухов, унял бы разошедшегося Савелия», – молили серые очи Ульки.

Дверь избы, стоявшей в глубине двора, распахнулась, и на предмостье вылетел Савелий. Он был в одной неподпоясанной сорочке, тронутые сединой волосы всклокочены, лицо побагровевшее, опухшее.

– Господине! – с неподдельной радостью вскричал Савелий и взмахнул руками. Он пошатнулся и непременно бы упал, но в последний миг успел ухватиться за подпиравший навес предмостья столб.

Савелий имел тот веселый и прямодушный вид, когда все заботы и горести заглушены хмелем и хочется, чтобы и другие люди были так же раскованны и беспечальны. Он хотел встретить Василька, как подобает, но радость и мед так подействовали на крестьянина, что Савелий лишь выкрикивал бессвязные слова и размашисто махал руками.

«Как тебя… Славно попировал», – отметил Василько, удивляясь, что впервые видит Савелия в таком состоянии.

– Может, погреемся, а то закоченел я, – попросил Пургас. Василько спешился.

– Коней накорми, – наказал он Ульке и, ступая нарочито медленно, направился в избу.

Дворишко Савелия не бог весть какой. Изба стоит на низком подклете, крыша соломой крыта, но сама изба обширна и крепка. А во дворе – погреб, конюшня, сенник, хлев… Савелий однажды проговорился, что мог срубить двор попригоже, но опасается людской зависти; и еще рек Савелий: «Времена ныне беспокойные: сегодня – мир, а завтра – рать. Как наедут рязанцы или смоляне, как пожгут все в одночасье. Так что ныне добрый двор мне не надобен».

Взойдя на предмостье, Василько схватил Савелия за руку и поволок в избу. Савелий все пытался что-то сказать, но из его рта вырывалось протяжное «Господине!..» и далее только невнятные обрывки слов.

В избе было сумрачно. В освещенном лучиной красном углу стояли на полке деревянные краснорожие идолы. За столом сидел лицом к двери чернец. Напротив него, по другую сторону стола, восседал муж в багряной суконной свитке. По избе разносились возбужденный и низкий голос чего-то доказывающего чернеца и неторопливый приглушенный говор мужа в багрянице.

Беседовавшие не сразу обратили внимание на Василька. Лишь когда он усадил мычавшего Савелия на лавку, стоявшую подле двери, они приумолкли и согласно посмотрели в его сторону. Василько перекрестился, заметив краем глаза горбившиеся на столе чаши, кувшин велик и куски баранины. Чернец первым порушил установившуюся тишину.

– Садись, добрый человек! Отведай с нами, грешными, Божьего дара! – предложил он, поднявшись и указывая широкой ладонью на скамью подле себя.

Чернец был плечист и немал ростом, одет в поношенную рясу, на голове – клобук. Крупное лицо его выглядело обветренным и имело цвет дубовой коры. Выделялись длинный толстый сизый нос, широкая борода висла косо, словно ее так долго и основательно тянули в сторону, что чернец никак не мог сделать ее прямой. Но особенно поразили Василька большие карие глаза монаха; в них застыли грусть и немой укоризненный вопрос: «Эх, люди-люди! Почто сеете зло ближнему ради прибытка?»

Василько с некоторым смущением опустился на лавку подле чернеца. Тот сидел в красном углу, на его, Васильковом, месте. Не подобает володетелю сидеть ниже бродячего монаха.

– Али не узнал, Василько? – усмехаясь в усы, спросил муж в багряной свитке.

Василько где-то видел мужа, но где и когда – не мог тотчас припомнить.

– Ты бы уступил володетелю место, – небрежно и повелительно обратился муж к чернецу.

– Как это я запамятовал, – засуетился чернец. – Садись, господине, в красном углу! – Он поднялся, взял привставшего Василька под бочок и, слегка подталкивая, усадил на свое место, приговаривая: – По молодцу и место. А мне более мест не надобно, мне сам Господь место указал.

Усаживаясь, Василько задел мису с бараниной – полетела миса со стола, и куски баранины рассыпались по полу.

– Оно к добру, – принялся утешать Василька чернец. – У нас, в монастыре, завсегда изначально брашну поваляют по земле или полу, а потом вкушают вовсю. Пост велик стоит, а у братии от такой трапезы хари лоснятся.

Он, что-то бормоча себе под нос, стал собирать баранину с пола с таким видом, с каким любящая и потакающая во всем мать убирает за напроказившим чадом.

Василько осмотрел избу. Напротив, на лавке, спал Савелий, лежа ничком и уткнув большую кудрявую голову в сложенные крестом руки. На краю той же лавки сидели его чада, два ясноглазых отрока; они были так напуганы и изумлены наплывом гостей, что не решались даже пошевелиться. На полатях, нависших подле печи, изредка негромко стонала немощная жена Савелия. За дощатой перегородкой, у двери, лежал теленок. От животины и многого людского сидения в избе стоял такой тяжкий дух, что Василько поначалу сдерживал дыхание.

– За твое здравие, Василько! Чтобы старых товарищей впредь узнавал, – произнес муж в багряной свитке, поднимая чашу с медом.

– Петрила, да ты ли это? – подивился Василько.

– Признал-таки, – усмехнулся Петрила.

– Почему не пьешь? То нашему Господу не по нраву будет. Выпей, свет Василько, за свое здравие! – произнес чернец, поднося Васильку полную чашу. Пока Василько с Петрилой вспоминали былое, он ел обваленную сором баранину да на товарищей одобрительно поглядывал.

Петрила же в товарищах Василька не числился, в дальние походы не хаживал, в злых сечах не секся, видели его только на дворе великокняжеском, да в Печерном городе Владимира, да на владимирском торгу, да в Боголюбове. Кто таков Петрила, какой его род, откуда принесла его нелегкая в стольный град, никто толком не ведал. Одни молвили, что из княжьих людей он, другие утверждали – из попов, третьи намекали, что Петрила прижитый сын знатного владимирского боярина.

Да и собой Петрила неприметен. Невысок, лик простоват; встретишь его среди добрых людей, и если обратишь внимание, лишь потому, что Петрила был безбород и носил обвислые усы.

Незаметно, бочком объявился Петрила во Владимире, да так и остался в городе. Другой бы повертелся пару дней, пока люди его норов не раскусили, и сгинул бы, но Петрила не таков. Среди прочих он выделялся обхождением, вежеством, одеянием, и куны за ним водились, и поговорить был большой искусник, и книжной грамоте разумел. Говорил он тихо, без надрыва, и все складно, к месту. Речи творил, будто песни пел. Каждому собеседнику цену знал – с меньшими людьми беседовал не грубо, но свысока, посмеиваясь и подшучивая; сильным угождал, норовил молвить такое слово, чтобы им было слушать приятственно. А подойдя к кругу Васильковых товарищей, сначала скромно послушает, потом словцо вставит, другое молвит, затем третье и пойдет источать занятные речи: на красных девок перейдет, серебра в мал рост посулит, поведает слух занятный… Глядишь, он уже смеется, и собеседники тоже смеются, и кажется им Петрила своим в доску.