Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Но перед дверью поварни злобная решимость стала покидать его; перед поварней он который день испытывал такое же чувство, какое бы испытывал перед животворящей иконой. И ныне гнев уступил место сомнению, сомнение – трепету.

В поварне было сумрачно, душно, привычно пахло дымом. Янка стояла у печи, наклонив набок голову и прижав ладонь к щеке. Василька поразило бесхитростное выражение ее лица, излучавшее необремененное лукавством и тревогами раздумье. Вот она, как бы не соглашаясь с кем-то или с чем-то, покачала головой. Янка вновь удивила его: предстала в тихом женском естестве и потому казалась еще более загадочной, недоступной и желанной.

Василько хрипло поздоровался. Янка повернулась в его сторону. Их взгляды встретились. Он более всего опасался увидеть на ее лице изъян не изъян, но черточку, может, и не портившую ее лик, но придававшую ему отталкивающую для него особенность.

Янка от растерянности чуть приоткрыла рот. Василько заметил крохотную родинку на ее правой щеке и белесый редкий пушок над верхней губой и довольно отметил, что родинка и белесый пушок красили Янку.

Она замерла, но затем вспыхнула вся, растерянность сменилась досадой. Казалось, что она вот-вот выплеснет дерзкое слово, но опомнилась, покорно наклонила голову.

– Пургас уехал… хоромы вот обхожу, – глухо произнес Василько и мысленно упрекнул себя: «Какую нелепицу глаголю!»

Янка вызывающе резко повернулась к нему спиной. Василько обомлел. Опять кто-то настойчиво и зло стал нашептывать ему: «Перед кем робеешь? Нечто так с рабою обходиться нужно? Ведь она за господина тебя не почитает, спиной оборотилась».

Как ни желал Василько отгородиться от похабных мирских обычаев, жить своим умом, а все бросало его на знакомую наезженную тропу. Крепко сидела в нем господская правда, наросла толстой корой еще во Владимире.

– Зачем оборотилась? Не приблудный муж перед тобой, но господин! – нервно сказал он, чувствуя, что переходит в яростное состояние, и не желая подавить его. – Или думаешь, что Пургас защитит тебя?! – закричал Василько, вытаращив побелевшие глаза.

Янка еще ниже пригнула голову. Василько вплотную подошел к ней, схватил за руку и с силой дернул. Раба вскрикнула и сморщилась от боли. «Так-то с вами надобно…» – самодовольно подумал он.

– Что нужно тебе от меня? – тихо и с досадой спросила Янка.

– Не возносись! Будь покорна и люби меня!

Янка отшатнулась. Васильку показалось, что ее всю передернуло от его слов. «Я ей противен!» – ужаснулся он; и как утопающий хватается за соломинку, подсознательно понимая, что это не поможет ему, так и Василько заставил себя подумать, что Янка неверно поняла его.

– Ты не думай, Янка, что я тебя своей наложницей вижу. Люба ты мне! Хочешь, женюсь на тебе? – взволнованно выпалил он и тут же смутился от такого нечаянного признания.

«Не очень ли прямо я сказал? Разве Янка достойна меня?» – сокрушался он, понимая, что молвил так не женитьбы ради, а чтобы Янка поверила и покорилась ему.

Раба недоверчиво посмотрела на Василька. Всего несколько мгновений, но Василько запомнил их на всю жизнь. «Разве можно такими словами бросаться?» – спрашивали и укоряли ее темные и расширенные очи.

За печкой, как бы желая порушить установившееся в поварне неловкое молчание, запел свою монотонную песнь сверчок. По двору метался ветер, в отчаянии бросался грудью на крепкие сосновые стены хором.

Василька так и подмывало поторопить Янку с ответом. В сознании роились пустые речи, вроде: «Да накапают с языка моего для твоих ушей ласкающие глаголы…»

И здесь Янка поправила знакомым и так нравящимся Васильку жестом руки повой; верхняя губа ее приподнялась, и так она показалась Васильку изящна, сочна и ярка, что он залюбовался ею и ощутил нестерпимое желание овладеть рабой.

Голос Янки разогнал сладостные грезы Василька. Она говорила медленно, как бы подыскивая нужные слова:

– Ты бы, господин… на меня… не кручинился. Не вольна я… сердцу своему, – Янка замялась и потупила очи.

«Почему она замолчала? – встревожился Василько, чувствуя, как в душу крадется осенним ненастьем сомнение. – Скажи слово согласное; скажи, не томи. Ведь я открылся тебе», – молил его взгляд.

На лице Янки отразились следы внутренней борьбы и волнения. «Ну что же ты молчишь? Молви!» – просил безгласно Василька.

– Мне другой люб! – произнесла она с вызовом, горделиво и, как показалось Васильку, оглушительно громко.

Василько покачнулся, словно от удара палицей. Томления, надежды, грезы – все оказалось посрамленным. Впервые он открыл женке душу и был отвергнут.

И от кого он понес такой срам? – от блудницы, рабы, не стоящей и мизинца его. Вот она стоит перед ним, потупила виновато очи, прикусила нижнюю губу и съежилась вся. Костлява, злообразна и пакостлива. И перед такою он распинался!

Гнев, погнавший его в поварню, опять полонил душу и просился на волю.

– Сука! – дико закричал Василько и наотмашь ударил Янку. Бил вполсилы, но раба как-то на удивление легко и быстро стала заваливаться. Раздался глухой стук. Повой слетел с головы Янки – густые длинные волосы ее разметались по полу.

Раба калачиком лежала подле ног Василька. Ему на миг стало жаль ее, но он вспомнил свое посрамление и вновь ощутил прилив умопомрачительного безудержного гнева.

Василько пнул безвольно распластавшееся тело Янки – оно податливо качнулось. И эта податливость, безответность и та легкость, с которой он наносил побои, еще более взъярили его. Он перешел ту грань, за которой уже не мог и не должен остановиться. Ударил раз ногой Янку, затем еще и еще… Только протяжный стон, будто шедший от сердца рабы, остановил его.

Василько подошел к кадке с водой и подрагивающей рукой зачерпнул ковшом воду. Долго и жадно пил, потом отбросил ковш в сторону, нагнулся над кадкой и умылся. Он чувствовал усталость, опустошенность и боль, будто не он только что бил человека, а его били жестоко.

Он покинул поварню, желая немедля лечь спать и напрочь забыть случившееся; на безмолвную и не шевелившуюся Янку даже не посмотрел.

В горнице решил выпить меда, и поболее. Но идти в погреб не хотелось, а послать за медом было некого. Случайно его взгляд упал на икону. Она была освещена лампадой. Василько равнодушно отметил, что, когда покидал горницу, лампада не горела. В другое время он бы наверняка подивился, всполошился, но теперь же смотрел на красный угол без всяких помыслов. Вначале Василько бесцельно зрел на колеблющийся огонек лампады, который успокаивал его. Затем он невольно поднял глаза.

Ему была хорошо видна нижняя часть иконы, верх будто был прикрыт темной пеленой. Только пристально вглядевшись, он различил лик Богородицы, ее печальные миндалевидные очи. «А если лампаду повыше повесить, то вся икона будет озарена», – подумал он и решил завтра же наказать Пургасу перевесить лампаду.