Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Чувство огромной, невосполнимой потери до такой степени огорчало Василька, что он с трудом подавлял желание громко и протяжно завыть. Он проклинал себя за то, что не ценил матери и родного очага, он проклинал человеческое безжалостное существование, которое, повинуясь какому-то злому и мстительному наказу, гонит человека в жестокий иссушающий полон, именуемый одиночеством.

Бессонная ночь сказалась. Веки тяжелели и против воли закрывались; мысли поплыли, растворяясь и исчезая, словно лед в талой воде; шапка то и дело съезжала на лоб. Василько ехал в полудреме. Забытье менялось коротким пробуждением, удивленным взглядом мутных очей на медленно меняющуюся обстановку.

Помнит он подрагивающую шею и пофыркивание Буя, да изредка косящийся в его сторону сине-огненный лошадиный глаз, да искрящийся снег внизу и по сторонам.

Только подъезжая к городу, он смог осилить дремоту, так как спешился и натер лицо снегом.

Впереди показался холм, на котором угадывались очертания высоких стен и шатровых стрелен града. Он ехал по льду реки, но не той озорной и извилистой, что огибала его село, а многоводной, широкой, несшей свои студеные струи в земли дальние, незнаемые и заветные.

Когда-то она казалась самой великой рекой на земле – он с обидой узнал, что Москва-река меньше Оки и Волги, и испытывал к ней такую же жалость, какую бы испытал, обнаружив давно забытую и когда-то любимую игрушку.

Там, где река изгибалась лукою, правый берег горбился, полз круто на тянувшиеся с полверсты вдоль реки горы. В их сторону Василько посматривал неприязненно. На горах находилось село Воробьево, вотчина самого лютого его недруга, Воробья. Слева от Василька лежала низмень, вдававшаяся большой лукой в реку и простиравшаяся до самой Москвы. Летом на ней зеленели и источали томное благоухание поемные луга. Паслись на тех лугах скот да табуны коней. Сейчас же здесь белая пустыня. Снега сравняли берег и реку, их пронизывали людские и звериные следы.

Василько съехал с русла реки и направил коня по наезженной санной колее, пересекавшей низмень и бежавшей к городу. Чем ближе Василько подъезжал к Москве, тем больше она открывала его взору свое чрево.

Посад облепил вершину холма. Со стороны казалось, что посадские подворья силились скинуть в реку Кремник, дабы самим взобраться на холм и усесться на престоле в тишине и прохладе. Только лезли дворишки вразнобой, нестройно и, потонув в снегах, обессилев, завязли накрепко, удивляя сторонний взгляд великим безнарядьем: кто притих у подножия холма, кто – на его склоне, а кто совсем оплошал и замер в одиночестве, холодными ветрами обдуваемый, колкими снегами заметаемый.

Думалось, что город спит, разморенный вечным и однообразным унынием природы, и Василька встретит тихое, равнодушное царство. Но навстречу показался воз. Возница так закутался в кожух, что Василько едва различил его бородку и малиновый кончик носа. Его заиндевелая кобылка, увидя Буя, замедлила ход, но тут же от окрика седока спохватилась и побежала, обдав Буя и Василька снежной пылью.

Вскоре показалось первое подворье: утонувший в сугробах тын, устремившийся к небесам журавль, крытая толстой снеговой шапкой крыша избы. Потом – следующий двор, затем – третий, а там – малая, будто игрушечная, церквушка, уместившаяся под сиротливым и оголенным дубом. Пошли гулять по сторонам кривые и тесные улочки, голые пустыри и наглухо отгородившиеся от мирских соблазнов монастыри.

Шедший впереди низкорослый посадский, услышав топот и храп Буя, испуганно метнулся с дороги. Увязнув по пояс в снегу, он поспешно стащил с головы шапку, настороженно взглянул на Василька и призадумался: нужно или не нужно кланяться неизвестному всаднику? Порешил – не надобно. Он уже сделал движение, чтобы надеть шапку, но напоследок остерегся и остался в памяти Василька простоволосым, с занесенной над головой рукой.

Морозный воздух прорезал колокольный звон, вспугнув и подняв в небеса воронье. Над круто изгибающимся монастырским тыном показалась стена Кремника и более не исчезала из виду. Улочки стали оживленней и грязней, послышался приглушенный гул торжища, запахло дымом, смолой и навозом. За поворотом перед Васильком открылся торг.

Василько прикрыл очи, настолько ему показались непривычными людская круговерть, смешение ярких цветов, то воркующий, то пронизывающий и настораживающий шум. Он даже немного растерялся, с сожалением вспомнив, как ранее бодрило его многолюдье.

Василько спешился и некоторое время ходил по торгу не столько в поисках нужного товара, сколько заново впитывая звуки, дух и видения большого города. Постепенно он ощутил отличие от виденного и слышанного им ранее на торгах. Чего-то не хватало на московском торгу, чего-то привычного, отсутствие которого сразу же бросалось в глаза. Не было веселья: визгливых звуков гудков, бодрящего буя бубна, разудалых и насмешливых ряженых скоморохов.

Горожане выглядели озабоченными. В том, что они говорили и делали, чувствовалось покорное ожидание грядущей беды, которая будто затаилась в окрестных лесах и ждала своего часа.

У полок и лавок с житом, другими съестными припасами было людно. Василько, любопытства ради, приценился и узнал, что кадь ржи стоила аж десять гривен. Он прикинул, сколько крестьяне привезут ему на Рождество жита, рыбы, битой птицы и другого съестного припаса, сколько он сможет того припаса продать, и подивился возможному немалому прибытку.

Его дважды останавливали и торговали коня. Василько сначала отмахнулся, а в другой раз зло выругался.

Чем более он ходил по торгу, тем больше смущался из-за того, что каменья, драгоценности и иную блестящую рухлядь никто не продавал. «Это тебе не Владимир, это – Москва. Здесь славных и сильных мужей мало, а без них каменья и серьги никому не нужны. Ищи-ищи, раз обещал! – подгонял себя Василько, чувствуя, что начинает уставать от томительного хождения и гневаться на Янку. – Она, может, с Пургасом милуется, а я…»

Подле храма Параскевы Пятницы Василько увидел литейщика, продававшего нательные кресты, и, решив, что там, где предлагают кресты, могут продавать серьги, бусы или обручи, поспешил к храму. И впрямь, неподалеку от литейщика он заметил косматого мужа в нагольном кожухе, который держал в зубах серьги, и ощутил радостное возбуждение и лихорадочное нетерпение.

Серьги были делом рук искусного затейника. На серебряные колечки тот умелец нанизал бусины из скани и зерни. Представив, как Янка обрадуется такому подарку, Василько купил серьги не торгуясь.

Одно дело было сделано. Пора ехать к сестре. Сестра жила на Подоле. Чтобы добраться до ее подворья, нужно было обогнуть ров и стену Кремника с напольной стороны.