Мишель Моран - Избранница Наполеона

— Мы вместе практически правили Египтом, тебе это известно?

— Мы? — переспрашиваю я, а Гортензия неловко топчется рядом.

— Мы с братом, кто же еще?

Моя рука непроизвольно ложится на живот, словно защищая ребенка, и при виде этого жеста Полина щурится.

— Он меня любит, — шепчет она так тихо, что даже Гортензии приходится напрягаться, чтобы расслышать ее сквозь собачий лай. — Сильней, чем Жозефину, или тебя, или этого твоего ребенка. Ничто не встанет между нами.

Тут до меня доходит: она нездорова . Не исключено, что и физически, но психически уж точно. И что же, во всем Фонтенбло этого никто не видит? И как давно она унижает пожилых женщин?

— А ну-ка скажи, — говорит она, делая шаг ко мне, так что меня обдает ее духами, — император ничего не говорит о де Канувиле?

— Нет.

Я действительно никогда не слышала от него этого имени.

Полина кивает, словно пытается в чем-то себя убедить.

— Он это нарочно. Отсылает подальше тех, кто мне дорог.

Глаза у Полины безумные. Может, все эти странности — следствие разлуки с мужчиной по имени де Канувиль? Никогда не слышала, чтобы княгиня Боргезе ставила ноги на своих фрейлин. Или наряжала слуг, как египетских рабов… Она смотрит на меня с таким видом, словно пробуждается ото сна, потом зовет Обри, и левретка летит к ней.

— Нам… нам пора, — говорю я.

— Зиги! — Мой спаниель перепрыгивает через мадам де Шамбодуэн. Гортензия морщится, а я больше не могу молчать. — Почему она у вас на полу?

— А ей так нравится. Ведь правда, мадам?

Пожилая женщина кивает в ответ.

— Вы сами-то в это верите?

Полина пожимает плечами.

— Ты же веришь, что мой брат тебе не изменяет и что твой любовничек где-то в Австрии по тебе сохнет. — Она наблюдает за произведенным эффектом. — Все мы о чем-то мечтаем…

Я не могу найти слов. Гортензия поднимает с пола Зиги, и лакеи поспешно распахивают перед нами двери.

— И ты от нас всех ничем не отличаешься! — кричит Полина.

Мы с Гортензией поспешно ретируемся, а нам вслед летит:

— Ты теперь носишь фамилию Бонапарт, и твой ребенок будет Бонапартом!

Мой ребенок, Полина, будет такой же Бонапарт, как ты — королевская особа.

— Вызывали, ваше величество?

В дверях моей студии возникает Поль, я киваю из-за деревянного мольберта.

— Пожалуйста, входите и присаживайтесь.

Он озирается — наверное, слышал, что мне не велено оставаться наедине с мужчинами. Но это особый случай.

— Дверь закрыть, ваше величество?

— Да, будьте так любезны.

Я смотрю, как он входит в комнату, и удивляюсь, что о таком привлекательном мужчине при дворе не сплетничают. Если верить Гортензии, однажды его внимание привлекла хорошенькая фрейлина Жозефины, да еще говорили, что одна из фрейлин Полины принимала его у себя по ночам. Но он так и не женился, и после восьми лет служения Полине на их возможную связь никто даже не намекал. Если он мудрый человек, то ни за что не даст ей себя соблазнить. Ведь в тот момент, как ее охота увенчается успехом, она потеряет к нему всякий интерес.

Он садится в кресло напротив меня и оглядывает студию. Это уютная комната с забрызганными краской столами, парой деревянных мольбертов и мягким креслом возле камина. Он с улыбкой смотрит на Зиги и ждет, пока я начну разговор.

— Сегодня днем я зашла к княгине Боргезе.

Он мгновенно настораживается.

— Надеюсь, ваше величество получили удовольствие от визита?

— Не совсем.

Он медленно кивает, будто ничего другого и не ожидал.

— Месье Моро, — начинаю я.

— Пожалуйста, зовите меня Полем.

— Поль, с ней что-то не так. В качестве подставки для ног у нее дамы, а глаза…

— Вы правы, ваше величество. Она больна.

— А что с ней?

Он смотрит на свои руки, которые держит на коленях, и шепчет:

— Не знаю. В последнее время я стараюсь поменьше у нее бывать, — признается он. — Она сделала много такого, чего я, наверное, никогда не смогу ей простить, хотя в моем присутствии она чувствует себя лучше.

— А она всегда была такой? — продолжаю я.

— Раньше с ней такое случалось только в состоянии большого стресса. Но сейчас… — Он обрывает фразу на полуслове.

— А лекарства она принимает?

— Этого, боюсь, я вам сказать не могу, ваше величество.

— Не хотите говорить?

— Просто не знаю. Есть вещи, которые она даже от меня скрывает. Могу только предположить, что она принимает ртуть.

Хоть в Шенбрунне я и вела уединенный образ жизни, я и то знаю, что ртуть применяется для лечения заболеваний типа сифилиса и триппера. Женщины принимают ее внутрь, мужчинам же, у которых симптомы обычно проявляются сильнее, ее вводят с помощью шприца в кончик пениса.

Что же она, подхватила венерическое заболевание?

— В прошлом месяце я видел у нее в будуаре эти пилюли, — поясняет он. — Но это было всего один раз, ни до, ни после я ничего подобного не замечал.

— Может, ей назначено какое-то другое лечение?

— Не знаю. Но в последнее время ее болезнь заметно усилилась. Если ваше величество не станет говорить императору, то я… я пойду к ней и сделаю так, чтобы она больше не издевалась над своими фрейлинами.

— Значит, она и раньше так делала? — Я не верю своим ушам.

— При мне — никогда. А вообще — да.

Я пристально вглядываюсь в него и пытаюсь понять, что его держит здесь после стольких лет. И словно прочтя мои мысли, Поль говорит:

— Я приду к ней, и она попросит почитать ей из Руссо, а потом мы станем говорить об идеалах Французской революции. А завтра будем читать Расина. Нельзя мне ее бросать, ваше величество. Она больна, а когда я с ней, ей легче. Спокойнее. Надежнее.

— И ее… выходки вас не задевают?

— Нет. Меня задевает ее черствость.

В Мальмезон, императрице

12 марта 1810 года

«Любовь моя, надеюсь, ты будешь довольна тем, как я обустроил Наварру. В этом ты увидишь новое доказательство того, что я хочу видеть тебя счастливой. Вступай в свои владения. Можешь отправиться туда 25 марта и провести там весь апрель.

Прощай, любимая.

Жозефина — Наполеону

Наварра

10 апреля 1810 года

«Сир, сегодня утром я получила вашу приветственную записку. Познав всю сладость разделенной любви и все страдания любви, более не разделенной, — исчерпав все счастье, какое способна даровать высшая власть, и насладившись счастьем восторженного обладания любимым мужчиной, остается ли мне желать еще чего-либо кроме покоя? Какие еще меня могут тешить иллюзии? Все они исчезли вместе с необходимостью отказаться от вас. Итак, единственное, что меня еще привязывает к жизни, это мои чувства к вам, привязанность к моим детям, возможность еще творить добро, а главное — уверенность в том, что вы счастливы.