Мишель Моран - Избранница Наполеона

Мы входим во дворец, следуем длинными коридорами до зала, где расставлены во множестве столы с раскинутыми на них картами военных действий, и там, склонившись над одной такой картой, у стола перед камином — Адам Нейпперг.

Он в военной форме, и он красивее, чем я помню. Я застываю в дверях и жду.

— Мария! — Он вскакивает с кресла, но, завидев моего отца, почтительно кланяется: — Ваше величество, прошу прощения. Я не видел…

Отец благодушно отмахивается.

— Должен тебе сказать, что ты первый, о ком спросила моя дочь, — улыбается он.

Адам глядит на меня, и в его лице я читаю всю нежность, какой некогда были полны наши отношения. Он подходит и внимательно смотрит на Франца.

— Добро пожаловать в Рамбуйе! — приветствует он мальчика.

— Благодарю вас, месье.

Адам поворачивается ко мне.

— Весь в мать.

Франц тычет пальчиком в черную повязку на глазу у Адама и спрашивает:

— Больно?

— Да нет! Небольшая жертва во благо отечества, — говорит Адам.

— А мне такую можно?

Мой сын очарован. Отец смеется.

— Надеюсь, она тебе не понадобится. Когда граф был ранен, ему было очень больно. Отвести тебя в детскую?

— Нет! — кричит Франц.

Но я киваю.

— Отведи, пожалуйста. — Я наклоняюсь и целую сына на сон грядущий, а он прижимается к своему дедушке.

Когда они уходят, я поворачиваюсь к Адаму:

— Я ведь не сплю, правда?

— Не спишь, — смеется он, подходит и встает так близко, что я вдыхаю пьянящий запах его одеколона. Он протягивает руки и прижимает меня к груди. — Я пять лет ждал этой минуты, Мария. И никто — даже сам император Франции — не может мне это запретить.

Он страстно целует меня, и он прав. Его не останавливает никакой французский император. Не останавливаю его и я. Я закрываю глаза и думаю о картине Франсуа Буше, которая называется «Фонтан любви».

Адам запирает двери и гасит все свечи, а я ложусь на кушетку. Потом он приходит ко мне и дарит такую любовную близость, о какой я даже не мечтала все эти долгие пять лет. Шепотом я рассказываю Адаму обо всех своих страхах, обо всем, что я делала, и почему я теперь не та женщина, которую он когда-то знал. Тогда он заключает меня в объятия и напоминает, кто я есть и кем хочу быть. И что мы теперь станем жить вместе.

Когда часы в холле бьют полночь, мы поднимаемся. Я слежу, как он одевается. Удивительно, но я забыла, какой он поджарый, какая у него мощная, закаленная в боях мускулатура. Он помогает мне надеть мое длинное шелковое платье, целует в шею и обещает такие вещи, каких Наполеон, я уверена, никогда не обещал Жозефине. Потом он провожает меня в мои покои. Я приглашаю его войти, и стража воспринимает это как должное. До Наполеона — и до Франции, и до того, как Меттерних проявил свое истинное лицо двурушника, — был Адам. Он был моим избранником — и избранником моего отца.

В спальне мы во второй раз срываем друг с друга одежды, и, когда он прикасается ко мне, все последние пять лет моей жизни куда-то уплывают и тают, как туман. Я кладу голову ему на грудь и слушаю успокаивающий ритм его дыхания. Сердце у него бьется часто.

— Сильное сердце! — говорю я.

— Прослужит еще лет тридцать как минимум. Готова к этому?

Я перекатываюсь наверх и прижимаюсь к нему.

— А ты меня испытай!

Не помню, когда и как мы уснули, но наутро меня будит дверной колокольчик. Адама нет, но я знаю, что от пришедшей мне помогать фрейлины не укрылся аромат его одеколона, пропитавший простыни.

— Ваше величество, ваш отец ожидает вас в парадном зале. Судя по всему, у него для вас есть новости.

Я быстро переодеваюсь в голубое платье, расшитое серебром, но меня опережает стук в дверь. Фрейлина объявляет отца.

— Его императорское величество, император Австрии.

Девушка удаляется, а я поднимаюсь от туалетного столика.

— Над дворцом Тюильри водружен флаг Бурбонов. Наполеон отрекся от престола.

Первая моя мысль — о сыне, который больше никогда не будет Римским королем, и о Бонапартах, чьи звезды наконец закатились.

— Что это значит?

— Царь Александр направился в Фонтенбло с проектом договора. Если Наполеон его подпишет, то останется императором.

Я ахаю, но отец улыбается.

— Императором острова Эльба, — добавляет он. — Он вернется в Италию, где ему и место.

Я подхожу к окну, выходящему на озеро, и с удивлением обнаруживаю, что Адам с моим сыном увлеченно кормят уток.

— И в такой момент, — тихо говорит отец, — ты ни разу не спросила, что же будет с тобой.

Я поднимаю на него глаза. Его когда-то русые волосы стали совсем седыми, а через лоб пролегли глубокие морщины.

— Франц больше не будет орудием реализации отцовских амбиций. Вот что главное!

Отец вздыхает, и в его голосе, когда он мне отвечает, слышится вся душевная боль последних пяти лет.

— Я позаботился о том, чтобы ты сохранила императорский титул. Ты до конца дней останешься императрицей Марией-Луизой.

— Марией-Люцией, — поправляю я, и он кивает.

— Кроме того, тебя сделают герцогиней Пармской.

Мне надо удостовериться, что я правильно его поняла.

— В Австрию я не вернусь?

— В Австрии ты можешь оставаться столько, сколько захочешь, — успокаивает он. — И когда-нибудь, mein liebling [12] Моя любимица (нем.). , ты станешь во главе государства.

До меня доносится смех сына, я выглядываю в окно и вижу, как он гоняет уток. Самое невинное зрелище на свете: ребенок играет в саду, а в его волосах — апрельское солнце. Но ему не вечно оставаться ребенком. Что достанется ему в наследство? Как ему занять предназначенное ему место в мире?

— А если Наполеон не подпишет? Он ведь заявил брату, что скорее увидит сына с перерезанным горлом, чем в руках врагов.

— Подпишет! — говорит отец с презрением. — Бонапарты больше не будут докучать Европе.

Вилла Лозер

Я сижу в салоне виллы Лозер. Все так невероятно, что я прошу Поля объяснить еще раз.

Он подается вперед, затем обхватывает голову руками.

— Два раза уж говорил!

— А я хочу услышать еще раз!

Я плотнее запахиваю подаренный де Канувилем шелковый халат и передергиваю плечами.

— Он подписал договор в Фонтенбло, — повторяет Поль. — Я там присутствовал. Я точно знаю, что он его подписал.

— И в Париже полно казаков?

— Да.

Значит, впервые со времен Столетней войны в Париж вошла иностранная армия. Я закрываю глаза и слышу, как вздыхает Поль.

— И знаете, когда нам следовало уехать из Франции? — тихо спрашивает он.

Господи, только не это.