Мишель Моран - Избранница Наполеона

— Богарне! — кричу я поверх голов. — Богарне!

Но повсюду — море людей. Все куда-то спешат, ребятишки жмутся к матерям, в то время как мужчины выносят из дворца сундуки с вещами.

Я заглядываю в каждую карету, но Бонапартов нигде нет. Наконец я ее обнаруживаю: она стоит в стороне от кортежа, держа за руку обоих своих сыновей. Ее муж что-то кричит, она в ответ мотает головой.

— Ваше величество! — приветствует Луи Бонапарт. — Вы должны объяснить моей жене, что ее место в Рамбуйе, при дворе.

— Ты не хочешь ехать с нами? Почему?

— Моя мать уже уехала в Наварру. — Гортензия наклоняет голову. — Если вы позволите, я бы хотела отвезти детей туда.

Я понимаю, что мы, возможно, видимся в последний раз, и у меня встает ком в горле. Я протягиваю руку и нежно касаюсь локтя своей статс-дамы.

— Конечно.

— В Наварру? — Луи вне себя. — Я запрещаю…

— Что вы запрещаете? — возмущаюсь я. — Она вольна ехать, куда считает нужным!

Он смотрит на меня, потом на Гортензию и снова на меня. Потом кричит слугам, чтобы выгрузили его сундуки и несли в другой экипаж.

— Я буду ждать тебя в Рамбуйе, — сухо изрекает он. — Не приедешь — считай, что мужа у тебя нет!

Он теряется в толпе, и я чувствую, что у Гортензии стало легче на душе. Потом она поворачивается ко мне.

— А вы… Вам ничто не угрожает?

— Нет, если мы сумеем опередить русских и разыщем моего отца. Он обещал за мной приехать. Я ему верю.

Мы оглядываемся на дворец Тюильри. В утреннем свете он кажется позолоченным. Военный министр сказал мне, что наполеоновские генералы взбунтовались еще до того, как армия приблизилась к Фонтенбло. Они просто отказались сражаться. Думаю, мужчины поступают так тогда, когда у них иссякает терпение.

— Как вы думаете, где сейчас мой отчим? — тихонько спрашивает она.

Я сжимаю ей руку и нагибаюсь к ее уху:

— Все позади. Поезжай и оставайся со своей семьей.

После восемнадцати лет она наконец освободилась от Бонапартов. Гортензия плачет.

— Я буду писать!

Я крепко ее обнимаю.

— Я тоже.

Я смотрю ей за плечо и вижу, что ее дожидается красивый молодой человек. Граф де Флао.

От дворца отъезжает вереница из ста с лишним экипажей, и сын меня спрашивает:

— Maman, что теперь будет?

Я смотрю на ребенка, и у меня ноет сердце.

— Не знаю, — честно признаюсь я. И добавляю ему на ушко: — Но ты познакомишься с дедушкой.

Сегодня утром Талейран доставил от отца письмо, которое я с тех пор перечитала раз десять. И сейчас я нащупываю в кармане небольшой белый конверт; одно сознание, что у меня есть это письмо, придает мне сил. Я смотрю на сидящего напротив Меневаля — тот с любопытством за мной наблюдает. Уже пять лет как я знакома с секретарем моего мужа, но наедине мы с ним впервые. Интересно, кто я в его глазах — двадцатитрехлетняя императрица; женщина, убедившая весь двор оставить Париж и найти укрытие в занятом австрийцами замке Рамбуйе?

— Как с ним поступят союзники? — спрашивает он.

— С бóльшим снисхождением, чем он того заслуживает, — отвечаю я со всей откровенностью.

— Он император. Они не захотят делать из него мученика.

— А вы?

Я смотрю в окно на столпотворение лошадей и карет. Женщины уже нацепили на грудь белые кокарды — символ власти Бурбонов.

— Французской императрицей мне больше не бывать. Знаю, Бонапарты рассчитывают, что отец восстановит меня на троне, и я верну им утраченное. Но он этого не сделает.

Меневаль молчит, соображая, что все это будет значить для него.

— И куда ваше величество намерены двинуться? — наконец подает он голос.

Я грустно улыбаюсь.

— Домой.

Домой, где я стану женщиной, которая некогда была регентшей первой французской империи. Я вспоминаю все дворцы, которые оставляю позади, и двор, некогда находившийся в моем ведении. Когда я вернусь в Австрию, у меня не будет ничего, возможно, даже моего нынешнего титула. И отец моего ребенка если и вспомнит обо мне, то лишь как о предательнице. Но каковы бы ни были потери, будут и приобретения, в этом я не сомневаюсь.

Я смотрю на Франца, глажу его по светлым кудряшкам, и он приникает к моей руке.

— Долго нам ехать? — волнуется он, и я отвечаю, что сколько-то часов.

— Три?

Он поднимает растопыренные пальчики, все пять. Я в ответ показываю десять.

Когда мы прибываем к воротам замка Рамбуйе, откуда-то издалека доносятся выстрелы, и Зиги поднимает безудержный лай. Меневаль отодвигает занавеску.

— Там какой-то флаг, — быстро докладывает он. Потом смотрит на меня, словно не веря, что это происходит на самом деле. — Красный с золотом.

Все правильно. Двуглавый орел. Австрийцы уже здесь. Я слышу, как кучер докладывает страже, что прибыла императрица Франции со своей свитой, после чего ворота распахиваются настежь, и Меневаль облегченно вздыхает.

— Зиги, спокойно! — говорит Франц, и в его голосе мне слышатся поучительные интонации месье Лорана.

Кареты длинной вереницей въезжают во двор, освещенный фонарями. Как только лошади останавливаются, я обращаюсь к Францу:

— Прошу тебя оставаться здесь и присмотреть за Зиги. Maman сейчас вернется.

Я открываю дверь и, не дожидаясь, чтобы кто-то из придворных вышел мне помочь, отправляюсь на поиски.

Здесь сотни, если не тысячи солдат, все в красных с золотом мундирах. Ко мне подходит человек с седыми усами, но я что-то не припомню такого среди отцовских придворных.

— Ваше императорское величество? — обращается он.

— Да.

— Вас кое-кто дожидается.

Человек отходит, и я вижу того, кто меня ждет. Он в военной форме, в высоких сапогах и белых перчатках для верховой езды. В большой шляпе с плюмажем и длинной черной накидке. Настоящий император!

Я бегу к нему, и мне все равно, что в присутствии такого множества людей не пристало бросаться на императора Австрии.

— Vater! — кричу я, и он прижимает меня к груди. — Ты приехал! — Я плачу. — Ты приехал.

Он гладит меня по волосам.

— Мария-Люция, моя Мария-Люция. Я же обещал!

— Maman?

Я оборачиваюсь: Франц вылез из кареты и сейчас смотрит на меня своими огромными голубыми глазами. Миниатюрная копия моего отца.

— Это Франц, — представляю я. — Весь в дедушку.

Мой сын делает церемонный поклон, на отработку которого ушел не один час, а дедушка поднимает его на руки.

— Франц! — восклицает он, а мальчик неуверенно смотрит на меня.

— Все в порядке, малыш! — смеюсь я. — Это твой Grossvater.

Мальчик обхватывает ручонками шею моего отца и целует его в щеку. Вот он, наследник габсбургского престола, на руках у дедушки. Мой отец поднимает его над головой, а я впиваюсь глазами в стоящих за его спиной мужчин.

— Он ждет тебя внутри.

Тот, о ком мы говорим, четыре года назад привез в Париж Зиги, а годом ранее поклялся, что когда-нибудь приедет и заберет меня.