Сьюзан Ховач - Наследство Пенмаров

И все же я испытывал чувство вины.

Уильям Парриш сходил от него с ума. Когда бы я ни встречал его в Сент-Джасте, он говорил, как ему не по себе, потому что он не может быть полезен на войне.

— Ты ведь обеспечиваешь двойной урожай в Пенмаррике, разве не так? — напоминал я ему, словно, успокаивая его совесть, мог успокоить свою. — Кто-то ведь должен заниматься сельским хозяйством, чтобы мы все не умерли с голоду! И кроме того, ты же не виноват, что в тринадцать лет перенес дифтерию? В том, что ты не годишься для военной службы, нет твоей вины.

Но все мои уговоры не действовали на него. Он мучился тем, что пребывал в безопасности, и тосковал по окопной вони и реву орудий.

Когда Хью осенью 1915 года уехал, Уильям единственный из сыновей нашего отца остался в Пенмаррике. Джан-Ив был в школе, а когда вернулся, больше не ходил в церковь в Зиллане с Уильямом и Элис, а сопровождал отца в церковь в Сент-Джасте, как бы компенсируя тому отсутствие других детей. Поэтому мы с матерью больше не видели Джан-Ива. Мне-то было все равно, потому что он был озлобленным, неприятным мальчишкой, но его упрямая враждебность огорчала мать, и она постоянно из-за этого расстраивалась, хотя я и не мог понять, почему. Джан-Ив был нежеланным ребенком, она так много страдала во время беременности и родов, что, когда он родился, естественно, его невзлюбила. Поскольку формально он находился под опекой отца, она до шестилетнего возраста почти не знала его, но с той секунды, как снова увидела после долгого перерыва, неприятие сменилось совершенно необъяснимой одержимостью. Ей было все равно, что он уродлив и груб. Это был ее ребенок, она его любила и сожалела, что играла такую ничтожную роль в первые шесть лет его жизни. У нее был очень сильно развит материнский инстинкт, и она была предана всем своим детям, поэтому очень расстраивалась, что много лет испытывала несвойственную ее натуре неприязнь по отношению к Джан-Иву.

К счастью, хотя Джан-Ив больше к нам не заходил, каждую субботу в Зиллан, чтобы пообедать на ферме, приезжали мои младшие сестры. Жанне было уже почти шестнадцать, ей нравилось заниматься кулинарными экспериментами на кухне фермы. Элизабет тоже пыталась готовить, но ей редко это удавалось. Хлеб у нее получался сырым, бисквиты — жесткими, как пули, а пироги проваливались в серединке.

— Ничего страшного, Лиззи, — успокаивала ее Жанна. — Зато ты хорошо успеваешь в школе. Никому не может одинаково удаваться все.

— Фи! — говорила удрученная Элизабет, кругленькая маленькая девочка, похожая на сдобную булочку с изюмом. — Почему всем так важно, чтобы пирог не провалился? На его вкусе ведь это не отразилось. — И она возмущенно откидывала назад косички. — И не подумаю расстраиваться.

— Бедная Лиззи, — не уставала с горечью повторять мне мать. — Она такая страшненькая.

Жанна тоже не была красавицей, хотя я этого никогда и не говорил вслух. Ее волосы, светлые в детстве, с годами стали каштановыми, и для девушки она была слишком высокой. У нее было приятное лицо, яркая улыбка, но она уже начисто лишилась детского обаяния.

— Шестнадцать лет — плохой возраст для девушки, — говорила мать, все еще надеясь, что когда-нибудь Жанна вновь обретет хоть немного прежней прелести. — С годами она будет лучше выглядеть. По крайней мере, у нее правильные черты лица, и она не толстушка.

Мариана, напротив, была неизменно хороша. В 1916 году она овдовела — ее муж погиб в числе двадцати тысяч жертв кровавой бойни на реке Сомма — и, чтобы оправиться от шока, приехала в Пенмаррик в облаках черного крепа. Когда она пришла на ферму, чтобы навестить мать, я был готов хотя бы из вежливости посочувствовать ей, но она отвергла любые знаки соболезнования.

— Не хочу, чтобы люди огорчались и жалели меня, — сказала она. — Мне от этого еще хуже. Не хочу плакать, не хочу думать о смерти и о войне. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

И она продолжала в своей восторженной манере рассказывать о том, как из-за военной экономии ужасно пострадал особняк ее мужа и как она ненавидит свекровь.

— Ты надолго в Пенмаррик? — спросил я, думая, что теперь ей захочется вернуться в семью, но она сделала жест отвращения.

— О Боже, из одного ужасного особняка в другой? Меня тошнит от их холодного бездушия! Мне хочется пожить в городском доме, но теперь, во время войны, в Лондоне так скучно и тоскливо! О, как скучна война! Скучна, противна и ненавистна!

И она разразилась слезами.

Эмоциональные женские сцены всегда смущали меня, поэтому я улизнул, но, когда Мариана уехала, мать сказала мне:

— Интересно, а была ли Мариана счастлива с Николасом? Я понимаю, ужасно так говорить, но во время нашего разговора я не могла избавиться от ощущения, что она рада, что овдовела, хотя, конечно, и ненавидит себя за эту радость. Меня поразило, что она расстраивается из-за того, из-за чего не стоило бы расстраиваться.

Я зевнул.

— Даже если она не была счастлива с Ником, это вполне компенсирует дом на Верхней Гросвенор-стрит, особняк в Кенте и тонны ювелирных украшений. Я бы на твоем месте из-за этого не расстраивался, мама.

— Но материальные блага значат так мало, — сказала мать, которая, как и все хорошие женщины, полагала, что нужно выходить замуж по любви. — Я не хочу сказать, что Мариана выбрала Николаса из-за его титула, но в восемнадцать лет многие девушки сами себя не понимают, и она могла не осознавать, что чувства ее были поверхностны, а уяснила это, когда уже было поздно. Вдобавок она настолько красива, что и Николас мог жениться на ней необдуманно.

Поскольку мой зять был мертв, такая дискуссия показалась мне бесплодной. Но, не желая быть бестактным, я подавил второй зевок и согласно кивнул головой.

— Интересно, почему у нее нет детей? — по-прежнему беспокоилась мать. — Они были женаты два года, прежде чем Николасу пришлось уехать во Францию, а большинство девушек ее возраста и воспитания становятся матерями к первой годовщине свадьбы.

— В самом деле, странно, — буркнул я, утомленный бесконечными женскими рассуждениями, взял таз с отбросами и пошел во двор кормить свинью.

Мать продолжала волноваться из-за Марианы и дошла в своем волнении до того, что написала отцу, прося уговорить Мариану остаться в Пенмаррике до конца войны.

— Ей будет спокойней, — говорила мать, — если она будет в знакомой обстановке, кроме того, молодая вдова должна вести скромную жизнь. В попытке смягчить горе она может поторопиться снова выйти замуж, прежде чем придет в себя в достаточной степени, чтобы понять, что делает.

Лично я был с этим не согласен, но отдавал себе отчет в том, что мне трудно понять чувства женщины, понесшей такую утрату, поэтому ничего не сказал. На мой взгляд, Мариана была слишком расчетлива, чтобы позволить себе от горя неверно оценить ситуацию, и уже вполне созрела, чтобы начать охоту за мужем номер два.