Сьюзан Ховач - Наследство Пенмаров

— Почему бы тебе не пригласить ее на ужин в Пенмаррик? Будут девочки, и мы могли бы еще позвать…

— Спасибо, нет.

— Может быть, тебе захочется ненадолго прийти одному? Мы бы выпили шампанского за твое здоровье.

— Спасибо, нет.

Он пожал плечами:

— Ну, как хочешь.

Мы закончили ужин. Со стола убрали, и он предложил мне бокал портвейна, от которого я отказался, уже подумывая, как бы поскорее уйти, когда Медлин Младший на цыпочках вошел в комнату с конвертом на серебряном подносе.

Отец взглянул на конверт и побелел.

— Только что принесли, сэр, — прошептал Медлин. — Специальный посыльный. С почты из Пензанса.

Это была телеграмма.

Сердце сильно заколотилось у меня в груди. Я подумал: «Адриан мертв». А когда посмотрел на отца, в голову мне пришла непростительная мысль: «Так ему и надо». Но я немедленно подавил эту мысль и ради отца стал надеяться, что Адриан жив.

Отец взял конверт. Медлин отошел и замешкался у буфета, но не в состоянии придумать подходящий предлог, чтобы остаться в комнате, вышел в холл и тихо прикрыл за собой дверь.

Мы остались одни.

— О Боже, — сказал отец, разрывая конверт. — Боюсь, плохие новости.

Он вынул листок с телеграммой, тщательно расправил его и надолго уставился в текст. Я спросил неверным голосом:

— Адриан? Он погиб? Адриан погиб?

Он поднял на меня глаза. Лицо его посерело, глаза покраснели.

— Не Адриан, — ответил он. — Маркус. — Потом с трудом поднялся на ноги, сказал мне очень вежливым голосом: «Извини!» и, шатаясь, как слепой, вышел из комнаты в холл.

Немного погодя я тоже прочел телеграмму. Маркус даже не погиб в бою. Он умер от дизентерии через три недели после того, как ему исполнилось двадцать три года.

Я встал, подошел к окну, отдернул шторы. За окном простиралась усадьба Пенмаррик. Я видел лужайку, где мы с Маркусом, бывало, бегали детьми, ночной корнуолльский воздух под бледным вечерним небом был прохладен. Я вспомнил, как видел его в последний раз, снова услышал его голос, беззаботный смех и его уверенное: «Даю немцам ровно полгода!», — вспомнил, как он меня раздражал, как нетерпелив я был с ним, как часто отмахивался от него, как от болвана.

Тупые ногти вонзились в ладони.

Я принялся ходить по комнате взад-вперед, каждые несколько минут брал в руки телеграмму и перечитывал ее. Помимо воли мне вспоминались вещи, о которых лучше было и не вспоминать: как Маркус любил жизнь, как ненавидел ссоры, какой незаслуженной была эта его ранняя смерть; он мог бы геройски погибнуть от пули врага, но нет — даже в этом ему было отказано. Вместо этого он умер от какой-то дурацкой болезни и теперь был мертв, и мне больше никогда его не увидеть, потому что смерть — это конец, потому что нет Бога и жизни после смерти, и теперь для Маркуса нет ничего, кроме пустоты, отсутствия и небытия.

На лбу проступил пот. Рука дрожала. Пройдя через холл, я вышел наружу через переднюю дверь на подъездную дорожку. Постоял, большими глотками захватывая свежий воздух, потом побежал к конюшням, вывел свою лошадь и пустил ее галопом вдоль по дорожке. Я мчался с такой скоростью, словно пытался оставить позади примитивный и позорный страх смерти; мчался до тех пор, пока лошадь не стала задыхаться от усталости. Доехал до Сент-Джаста, там спешился, вошел в паб и заказал самую большую порцию бренди, на какую у меня хватило денег.

Из Зиллана, чтобы побыть с матерью, приехал мистер Барнуэлл, и даже отец прибыл из Пенмаррика, но они мало что могли сделать. Сам же я чувствовал себя бесполезным, ощущая, что ничем не могу ей помочь — слишком я был расстроен случившимся, слишком мне не хотелось, чтобы отец мешался в ее дела, когда у нее такое горе, и пытался дать ей то малое утешение, какое и я мог бы ей предложить. Когда отец со священником наконец ушли, я почувствовал облегчение, несмотря на то что в глубине души тяготился необходимостью разделить с матерью ее горе. Я терпеть не мог, когда она чувствовала себя несчастной. Я был не в силах видеть ее в горе. Но я терпел, как мог, до тех пор, пока она постепенно не смирилась со своим горем и не вернулась к жизни в привычном ритме.

Однако в 1916 году ей суждено было хлебнуть еще больше горя. Осенью наконец умерла ее дальняя родственница Гризельда, и, хотя у старухи был тяжелый характер, мать была очень опечалена ее смертью. Гризельда заботилась о матери, когда та была маленькой, а мать, в свою очередь, потом заботилась о ней; женщина с менее щедрой душой стыдилась бы такого непрезентабельного напоминания о своем нищем прошлом, но даже когда мать стала хозяйкой Пенмаррика, она приняла меры к тому, чтобы у Гризельды был свой маленький уютный домик неподалеку от усадьбы.

Наступил 1917 год. Когда я о нем вспоминаю, мне кажется, что это был самый тяжелый год войны, по крайней мере для тех из нас, кто оставался в Англии. Теперь, оглядываясь назад, легко говорить, что все складывалось не так уж и плохо, потому что мир был близок, но в то время мнилось, что до него еще очень далеко, а война казалась более тяжелой, чем прежде. Нехватка самого необходимого стала хронической; позже мы узнали, что к апрелю запасов продовольствия оставалось только на полтора месяца. Немецкие подводные лодки пытались уморить нас голодом и заставить сдаться, и в первые же несколько месяцев года почти два миллиона тонн грузов оказались на дне моря. Теперь считается, что рейды немецких подводных лодок заставили Соединенные Штаты вмешаться и нарушить равновесие сил, но внутри страны последствия карточной системы, трудности и лишения окутывали перспективу мраком.

В Лондоне выгнали Асквита, и правительство оказалось в руках у Ллойд Джорджа. «Это хорошо», — подумал я, потому что инертность Асквита мешала ему эффективно руководить страной в условиях войны. Но к тому моменту трудности общественной жизни достигли того предела, когда для рядовых граждан новая рука у кормила власти уже ничего не меняла. За границей кровопролитие продолжалось с прежней силой; продвижение вперед на пять миль в Пассенделе стоило жизни тысячам наших солдат, в то время как Россию, которая пребывала в состоянии военного коллапса, разваливала революция. Нас в Корнуолле Россия не слишком интересовала, а вот резню в Пассенделе мы приняли близко к сердцу.