Сьюзан Ховач - Наследство Пенмаров

— Какая глупая женщина, — сказал он. Голос был безразличным и усталым. — Какая глупая, глупая женщина.

Я открыл было рот, чтобы с ним согласиться, но прежде чем я успел сказать и слово, он с яростью на меня накинулся:

— А ты, конечно же, ей поверил! Может быть, даже сам подсказал ей эту мысль! Я не исключаю, что ты внушил Ребекке, будто когда ее сын со мной, он в опасности! Ты хочешь, чтобы я больше не общался с Джонасом, ведь правда? Ты делаешь все, чтобы его мать вогнала между нами клин!

Я сохранил самообладание.

— Это неправда, Филип, — с силой сказал я. — Я не виню тебя за то, что ты мне не доверяешь, как и за то, что ты заподозрил меня в этом, но я дал маме слово, что не буду лезть в твои отношения с Джонасом, и я сдержу обещание. Если не веришь, спроси маму. Она подтвердит. Она знает, что я начал новую жизнь. Поговори с ней, если я тебя не убедил! Если хочешь знать правду, я с Ребеккой уже год не разговаривал. Мы давно расстались. Сегодня я впервые за полтора года приехал на ферму.

Он молча, недоверчиво на меня посмотрел. Его глаза были бесцветны и холодны.

— Не будь дураком, Филип, — добавил я, все еще держа себя в руках. — Признай за мной хоть немного здравого смысла. Я не Ребекка и не умею закатывать истерики. Конечно, я не верю, что ты мог обидеть ребенка. Ты такой же любитель нападать на восьмилетних мальчиков, как я — на восьмилетних девочек. Самая эта мысль абсурдна.

Его кулаки начали разжиматься. Плечи ссутулились. После долгого молчания он произнес: «О Боже!» и невидящим взглядом уставился через поля на море.

Мне стало его жаль. В неловкой попытке показать ему свое дружелюбие я сказал:

— Мне нужно выпить. Почему бы нам не проехаться в Зеннор в «Оружие шахтера» выпить пива?

Он молча кивнул, все еще глядя на море, поэтому я завел мотор и поехал по тропинке к дороге. Паб был за Морвой, на восток, и я направился вдоль берега по дороге в Сент-Ивс. Вечер был красив. Солнце садилось в золотистое море, летний воздух был напоен ароматом из ближайшего сада.

— Давай сядем на улице, — предложил я, когда мы вышли из машины. Мне казалось, что на открытом воздухе нам будет лучше, чем в интимной атмосфере бара. — Я принесу выпить. Что ты будешь?

— Что-нибудь. Все равно.

Вернувшись с двумя пинтами горького пива, я обнаружил, что он застыл на скамейке, опустив голову, руки были сложены, словно в мольбе. Сев рядом, я протянул ему кружку.

— Спасибо, — сказал он.

Мы молчали. Я думал было снова заговорить о Джонасе, но решил, что лучше оставить эту тему. Однако Филипп так не считал. Когда я уставился в пивную кружку, он спокойно сказал:

— Откуда Ребекка знает, что я предпочитаю мужчин женщинам? — А когда я вздрогнул, потому что думал, что он никогда не заговорит на эту тему прямо, он с осторожной логикой добавил: — Она об этом знает, иначе никогда бы не выдумала то, что выдумала.

Я попытался говорить таким же обыденным тоном, как и он.

— Она ничего не знает, — сказал я наконец. — Я говорил ей только, что ты не слишком интересуешься женщинами, а Хью, когда был жив, мог что-нибудь наплести ей о твоем моральном облике, но сегодняшняя сцена на ферме — это целиком плод ее воображения. Она расстроилась, потому что ребенок неожиданно вернулся домой, и стала придумывать объяснение такому странному поступку.

— Но она должна была что-то подозревать.

— Почему? Ведь никто ничего не подозревает.

— Кроме тебя, — сказал он. — Ты знаешь. А если ты знаешь, то почему не рассказал об этом Ребекке? Она ведь была твоей любовницей.

— Предпочел держать свои знания при себе.

— Почему? Зачем так утруждать себя? Что заставило тебя скрывать это?

— Может быть, уважение.

— Ко мне? — Он даже улыбнулся такой невероятной мысли.

— Нет, — сказал я. — Не к тебе. К Тревозу.

Улыбка исчезла с его лица. Он замолчал.

— Тревоз мне нравился, — пояснил я. — Он хорошо ко мне относился. Он мог бы и плохо ко мне относиться, но он относился хорошо. А я не забываю людей, которые хорошо ко мне относятся, и не говорю о них плохо после их смерти. Вот и все.

Филип по-прежнему молчал. Казалось, он вспоминал прошлое.

— Кроме того, — продолжал я, — что я мог рассказать? Что видел тебя с Тревозом однажды вечером в Сент-Ивсе? Так тебя часто с ним видели, тоже мне новость. Кроме выражения ваших лиц, в вас не было ничего необычного.

— Мы часто бывали в Сент-Ивсе. — Он закурил сигарету, погасил спичку. — Хелена, конечно, знала, — коротко сказал он. — Она неизбежно должна была догадаться, но я знал, что она слишком горда и будет хранить это открытие при себе. Я всегда заботился о том, чтобы сохранить в тайне наши с Тревозом отношения, потому что не хотел, чтобы хотя бы самый ничтожный слух дошел до мамы.

— Она ничего не знает.

— И никогда не узнает. — Он раздавил обгорелую спичку о грубый деревянный стол, стоявший перед нами. На его лице теперь не было никакого выражения, ни следа боли, горя или сожаления. — Второго Тревоза я не нашел, — сказал он. — Поначалу я думал, что смогу, но ошибался. Он был уникален. Я только сейчас это понял. У меня никогда не будет лучшего друга, чем он. — Он затянулся сигаретой. — В Канаде мне понравилось. На шахтах было интересно, я со многими подружился, но ни один друг не мог сравниться с Тревозом, и через некоторое время мне надоело искать. Потом я встретил ту вдову. Я был бы рад жить вместе с женщиной, но в конце концов она захотела завести со мной роман и… ну, подобные вещи меня больше не интересуют. Что ж, к тому времени мне было уже ясно, чего я хочу. Я понял, что хочу жить с женщиной, но спать в отдельной спальне и быть независимым. Никакого секса. Никаких чувствительных сцен. Я опять начал думать о Хелене, но понимал, что не имею права просить ее вернуться ко мне после всего того, что у нас было, поэтому и не ждал, что она согласится на примирение, не говоря уже о примирении на моих условиях. Но она согласилась. По всей видимости, она тоже пыталась завести любовную связь, пока они с Жанной путешествовали за границей после смерти Джералда, и поняла, что секс ей нужен в той же мере, что и мне. Вот такая ирония судьбы. Оказалось, что мы лучше подходим друг другу, чем подозревали. — Он стряхнул пепел и смотрел, как ветер разносит его по земле. — Мне кажется, что сейчас мы счастливы, — сказал он. — Уж точно счастливее, чем раньше.

— Да, — сказал я. Я не знал, что еще сказать.

— Я рад, что вернулся в Корнуолл. В Канаде мне понравилось, но я скучал по дому. Иногда мне казалось, что я не вынесу этой тоски, но я продержался три года, как и обещал, и теперь я рад, что выдержал. Эти три года помогли мне осознать прошлое и разобраться в себе самом. А это очень важно.

— Да.

— Мне жаль Джонаса, — сказал он. — Бедняга, я не виню его за то, что с ним так сложно. Он нервничает в таких домах, как Пенмаррик, и от непривычного образа жизни, который мы принимаем как должное, и оттого, что его отец умер, и оттого, что его мать такая, какая она есть. Я по-прежнему буду помогать ему, чем смогу, если Ребекка примет мою помощь, но он не похож на сына, которого бы мне хотелось иметь; видимо, думая, что он может стать таковым, я был слишком оптимистичен. Жаль, но мне кажется, что больше я ничего не смогу для него сделать. Я сделал все, что мог. Если Ребекке захочется обвинить кого-нибудь в том, что произойдет теперь, пусть винит только себя: Господь свидетель, ребенок не виноват, но я решил, что он не готов когда-нибудь унаследовать Пенмаррик.