Виктор Карпенко - Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»

– Так, значит, ведомо тебе о деле моем? – удивился князь.

– В миру не утаишься. Ты бы лучше не грозил, а сел рядком, поговорил ладком да запил договор медком, вот бы и ладно было, – улыбнулась игуменья. – У тебя ко мне дело и у меня к тебе интерес имеется. Я тебе помогу, да и ты меня уважь. Вот и поладим на том.

– Поладили лиса да петух, от ладу остались шпоры да пух, – ухмыльнулся в бороду Захарий Пестрый.

– Не встревай! – нахмурил брови князь Леонтий и, погрозив сотнику пальцем, приказал: – Пойди за стрельцами пригляди, не содеяли б чего. Да Семку с собой возьми. Позову, коль нужда в вас будет.

Когда Захарий Пестрый и староста Семен вернулись в трапезную, с «делом» было покончено и князь Леонтий, довольный и обласканный, сидел в кресле и потягивал из золоченого кубка хмельной медок. Игуменья, раскрасневшаяся, хлопотала вокруг него, предлагая откушать и то, и это.

Сотник, видя, что князю не до него, сел к столу и, отодвинув кубок с медом, потянулся за косушкой. Взболтав содержимое, он опрокинул косушку и опорожнил ее до капли.

– Крепка! На добрых травах настояна, – похвалил водку сотник, но ни князь, ни игуменья, ни староста, уплетавший за обе щеки гусятину, не обратили на него никакого внимания. Только монахиня, прислуживающая за столом, прыснула в кулачок и отвернулась.

Медок был душист и крепок. Сколь выпито его было в застолье, не считано, но, когда в голове у князя помутилось, и он стал глядеть на белый свет осоловевшим взором, игуменья, привалившись к нему своей внушительной грудью, зашептала:

– Жарко, чай, князь Леонтий? Пойдем в горенку, охолонешь.

Князь силился подняться и не мог. Тогда игуменья подала знак, и две монахини, подхватив его под руки, вывели из трапезной. За ним, покачивая внушительными бедрами, проколыхала мать Степанида.

– Никак повела матушка нашего борова на лежбище, – кивнул в сторону захлопнувшейся за игуменьей двери Захарий Пестрый. – Что пиявка впилась. Пока крови не насосется, не отвалится.

Сотник в сердцах сплюнул, поднялся и, поправляя висевшую на поясе саблю, сказал Семену:

– Ты сиди, дьяче, а я пойду к товарищам. Негоже, мы во хмелю, а у них во рту с самого утра ни росинки.

Сунув за пазуху косушку и взяв в руки еще две, сотник, чуть пошатываясь, направился к двери.

– За разбойными шли, не для утехи, – бормотал Захарий. – Князю все бы услада, а нам…

Пнув стоявшую на пути лавку и выругавшись, сотник вышел из трапезной.

Стало тихо, только староста Семен, сидя в одиночестве за столом и уронив голову хмельную на руки, силился запеть не то псалом, не то застольную кабацкую песню.

4

Сознание возвращалось медленно. В голове гудело. Каждый удар сердца отзывался болью во всем теле. Алёна силилась вспомнить, что с ней произошло, но не могла: боль, ноющая, изнуряющая, огненным кольцом сдавила тело.

«Что сейчас? Вечер? Ночь? – думала Алёна и, осознав, где она находится, ответила себе в голос: – Здесь всегда ночь». – И две печальные слезинки сбежали по щекам.

Сесть было невозможно: спина упиралась в одну стену каменной тюрьмы, а колени – в другую.

«Хорошо, что еще ошейник пытошный не одели, а то и головы не повернуть».

Алёна осторожно ощупала стены руками: дикий камень, скрепленный раствором; над головой кованая железная решетка. По ней непрестанно, попискивая и шипя, сновали, точно сбесившись, крысы.

«Кровь, должно, почуяли», – и Алёну передернуло от мысли, что эти серые твари могут проникнуть в ее каменную тюрьму.

Алёна забылась.

«Странно. Прожито три десятка лет, а вспомнить нечего. Детство помнится смутно. Замужество… а было ли оно? Был Бог… каждый день, каждый час. Почему был? – Алёна ужаснулась от этой мысли. – Если он есть, то почему допускает такие страдания? Бог всепрощающий, за страдания воздающий сполна. А мало ли я страдала? Неужель мало, коли ниспослал он этакое испытание. И через кого? Через эту ожиревшую блудливую корову. Злоблива и злопамятна мать игуменья. Не простит, коли не взлюбит».

Скрип отпираемой двери оторвал ее от тягостных раздумий. «За мной, должно. Не насытились еще моей кровушкой», – подумала Алёна.

Послышались легкие шаги, и свет колеблющегося пламени свечи упал на решетку.

– Сестрица Алёна, жива ли? – тихо позвал нежный, почти детский голос, и над решеткой склонилась русая головка послушницы.

– С чем пришла? Или мать Степанида прислала посмотреть, не сдохла ли я? – отозвалась Алёна.

– Нет. Нет. Я сама, – заторопилась Настя. – Загубить тебя порешили. Ноня, как за полночь перекинется, придут стрельцы и заберут тебя. Князь Шайсупов посулил монастырю за тебя отписать в дар деревеньку в семь дворов да шесть пудов воску на свечи.

– Дорого же меня продала мать игуменья, – горько усмехнулась Алёна.

– Бежать тебе надобно.

Девушка загремела замком, решетка откинулась, и сверху опустилась лестница.

– Вылезти сама без допомоги сумеешь?

Алёна застонала, с трудом разогнув затекшую спину, выпрямилась.

– Дай ноги отойдут, затекли.

– Я дядьку своего привела, он под стеной монастыря ожидает. Укроет на время.

От этих слов, от участия Настеньки потеплело в душе у Алёны. Вдруг девушка заплакала. Свет свечи задрожал, заколебался.

– За что они тебя так? – сквозь всхлипы страдальчески промолвила Настенька.

Но Алёна на это только тяжело вздохнула. Опираясь на руку Насти и стену каменного мешка, она начала подниматься. Голова кружилась. Тошнота подкатывалась к горлу.

– Не можется мне, Настенька. В голове кружение, – тяжело дыша, прошептала Алёна. – Присесть бы.

– Крепись, сестрица. Не дай Бог, стрельцы явятся.

С трудом переставляя ноги, поддерживаемая послушницей, Алёна вышла из каменного сарая, служившего монастырской тюрьмой.

Тошнота вновь подкатилась к самому горлу. Алёна вскинула голову вверх и глубоко вздохнула. Стало на мгновение легче. Но звезды вдруг запылали алым светом, небо затуманилось и опрокинулось на Алёну.

1

Лес многоголосо вторил работным будного майдана. Было их с полсотни: черных от копоти и грязи, с потрескавшимися от жары, иссохшими лицами и руками, с опаленными бородами и усами, босоногих и оборванных. Тут и крестьяне дворцовых сел, приписанные к будам, и ясачная мордва, и княгининские, и морозовские холопы, и вольные хлебопашцы, от земли ушедшие в голодную годину, – все они – поливачи и будники, вотшари и рубщики, бочкари и колесники – напрягаясь из последних сил, от зари до зари трудились, жили надеждой дотянуть до отстою, получить свои заработанные рублишки и уйти от этой добровольной каторги.

За хлопотливым поташным хозяйством досматривал Семен Захарьевич Пусторуков. Был он волосат непомерно, лицом коряв, коренаст, вельми силен да сноровист, дело будное знал хорошо, а посему, поставленный воеводой поташных государевых дел над мужиками, вел дело исправно, блюдя интерес государев и о себе не забывая.