Ирина Измайлова - 1612. «Вставайте, люди Русские!»

Никогда еще полковник не чувствовал себя в более глупом и более опасном положении.

Злосчастный военный поход как нельзя лучше дал ему понять, что значит воевать с русскими, как бы слабы и разобщены они в этот момент ни казались. Но это было лишь началом его прозрения. Прошлогоднее русское ополчение, которое едва не переросло в грандиозное восстание, едва не смяло и не изгнало из Москвы польские войска, было разбито. Но оно отлично показало пану полковнику, что значит ЗАВОЕВАТЬ русских.

Сейчас они виделись ему во сто крат более опасными, коварными, непредсказуемыми, чем прежде. Неведомая, неуловимая, грозная и неотвратимая сила зрела где-то рядом, но ее появление невозможно было предугадать, предусмотреть, предотвратить.

И в душе отважного полковника постепенно стал расти и укореняться страх. Он боялся. Боялся Москвы, наполовину сожженной, покоренной, разбитой и страшной в своем угрюмом молчании. Боялся русских, которых не понимал и ненавидел еще сильнее, чем прежде, но уже не имел сил презирать. Боялся голода, который мог вот-вот наступить и грозил бунтом гарнизона, в котором, ко всему прочему, было много наемников — а эти парни не станут терпеть и молча ждать, когда будет лучше…

А более всего пан Гонсевский боялся немощного восьмидесятилетнего старца, ныне надежно запертого в темнице Чудова монастыря, отрезанного от всего мира, но все такого же могущественного, словно бы повелевающего той неведомой силой, что возрастала и возрастала в земле Московии и уже готова была подняться и восстать.

Будь на то его воля, пан Гонсевский давно уничтожил бы Гермогена. Но он знал, что для русских бояр, которым пока что принадлежала часть видимой власти, Патриарх означает столько же, сколько и царь, а ныне — даже больше. Ведь царя-то они свергли (при этом каждый надеялся, что сам станет царем!), а вот сместить Патриарха им было пока не под силу. А подними он, пан полковник, руку на этого непокорного безумца, и для большей части русских (в том числе и тех же бояр) он станет уже не просто врагом, но святотатцем, которому они отомстят любой ценой.

Ну да… Вот поэтому здесь торчит он, а не пан Жолкевский! Мудрый гетман отлично понимал, что придется сесть на пороховую бочку, да еще и может наступить такой момент, когда фитиль подожгут, а дотянуться до него будет невозможно.

Оставалось надеяться на то, что Гермоген действительно очень стар, темница сырая и холодная… В конце концов — должен же он когда-нибудь умереть!

Старик, однако, держался долго, слишком долго, чтобы дальше удавалось держаться пану полковнику. Тогда он пошел на хитрость, приказав, по случаю скудного снабжения Кремля припасами, не приносить более узнику хлеб, а выдавать раз в неделю сноп овса. Вроде бы Патриарха продолжали кормить, но, во первых, старику не так легко жевать жесткие зерна, а во вторых — больше половины их крали стражники. Перед тем, как нести сноп в темницу, они старательно отрясали его над корытом, а то и, не стесняясь, ковыряли метелки овса, добывая зерна. Их ведь можно было смолоть и приготовить вполне сносные лепешки в добавление ко все более скудному столу простых польских пехотинцев.

Полковнику доносили, что узник вроде бы слабеет на глазах, все с большим трудом передвигается по своей темнице, однако духом остается не менее тверд, чем прежде. Да и умирать он не торопился, невесть откуда черпая силы.

В довершение всех бед, пану Гонсевскому привезли письмо от его величества короля Сигизмунда, и оно повергло полковника в совершенное уныние. Он славно умел махать саблей, лихо ездил верхом, отлично стрелял. А вот вести переговоры, хитрить, лукавить, — это было ему не только не по нутру, но и не по натуре — он этого просто не умел! Ему до сих пор икалось, когда он вспоминал свой первый визит в Кремль и свои уверения в том, что поляки вот-вот пойдут биться с окаянным самозванцем. Гермоген в тот день едва не заставил его поклясться на Священном Писании! И что б тогда было?! Это же — прямая дорога в ад! Он не жид какой-нибудь, коему верой разрешено и даже положено обманывать иноверцев. Он — христианин. И вдруг солгать, положив руку на Священное Писание… Матка Боска!

Тем не менее, противиться воле его величества полковник не мог и помыслить, а потому, покряхтев и побранившись, Гонсевский решился действовать. Сигизмунд Третий поручил ему, ни много ни мало, попытаться уломать русского Патриарха и заставить его (разумеется, прибегнув для этого к какой угодно лжи!), написать грамоты, полностью противоположные тем, что он рассылал до сих пор — призвать к роспуску Нижегородского ополчения и к покорности польской власти. «Если же никакие увещевания не вразумят безумца, — писал далее король, — тогда вы, пан полковник, должны найти любое иное средство положить конец его противодействию нам. Но при этом не забывайте, что все это не должно лишний раз взбудоражить русских и подвигнуть их к новому бунту, как внутри Москвы, так и за ее пределами. Постарайтесь вообще, насколько это будет возможно, скрыть свое общение с бунтовщиком Гермогеном, каков бы ни был итог вашего с ним разговора».

«Каков бы ни был итог»! Хорошие поручения дает его христианское величество своему подданному!

Но выбора не было. «Скрыть общение» полковник всеми силами желал бы и сам, поэтому решил отправиться в темницу ночью, взяв с собою только двоих преданных ему охранников.

Ночь была поначалу довольно ясная, хотя и морозная, — в небе тускло светила сильно ущербленная луна, которую порою закрывали лохматые облака. Но когда пан Гонсевский и его небольшой кавалерийский конвой подъезжали к монастырю, погода была уже совершенно другая: в считанные минуты небо вдруг плотно затянули тучи, началась метель, и вихри колючего снега закрутились кругом, заставляя щуриться и плотнее утыкать лица в меховые воротники.

Караул возле ворот — двое пехотинцев и десятник, выглядели вконец замерзшими. Они даже не встретили начальника гарнизона должным образом: приветствия прозвучали хрипло и негромко. Можно было подумать, что они не сразу и узнали полковника.

— Это что значит? — возмутился Гонсевский, которого сейчас раздражало все, и особенно то, что эти трое его уже видят, а значит, будут болтать о его приходе в монастырь. А там, внутри, еще сколько охраны… Вот тебе и «скрывай общение»! — Что вы там каркаете себе под нос? Разве так положено встречать своего командира?!

— Прошу простить, ясновельможный пан полковник! — десятник вытянулся и встал столбом. — Но мы тут просто начисто вымерзли. Нас давно должны сменить, а все никого нет.

Вот еще одна «радость»! Сменить! Значит, уже не трое, а шестеро караульных у ворот его увидят, кроме, опять же, тех, кому придется называться, чтобы там, внутри, добраться до темницы. Впрочем, тремя больше, тремя меньше! Все равно. Русские говорят: «шила в мешке не утаишь»… Вот уж точнее не скажешь!