Ирина Измайлова - 1612. «Вставайте, люди Русские!»

Какое-то время (он и сам не понял, сколько) полковник стоял, застыв на месте, пытаясь понять, что с ним происходит. Вошедшие следом охранники, трое самых приближенных к нему молодых шляхтичей, тоже застыли в недоумении, ощущая и непонятное тепло, и запах ладана и пытаясь сообразить, мерещится им все это или происходит на самом деле.

В это время молившийся перед образом старец еще раз перекрестился и, не оборачиваясь, проговорил:

— Здравствуй, пан полковник. Садись на лавку, будь гостем. Покуда не кончу молитву, слушать тебя все одно — не стану.

Гонсевский был и так уже достаточно ошеломлен, и до него даже не сразу дошло, что Гермоген назвал его по чину, не видя, как он вошел, ни разу к нему не обернувшись. Его голос и тон поражали такой уверенностью, такой твердостью, что вошедшим невольно подумалось: а так ли все, как они полагают? Может быть, не они явились в подземную темницу к беспомощному узнику, а старец посетил их, заточенных в этом каземате?

Потом уже Гонсевский испытал запоздалую ярость, поняв, что ему попросту указали место и велели ждать. Но сказать ничего не решился и молча опустился на приткнутую к стене жесткую деревянную лежанку. Его охранники отошли к дальней стене и встали там тремя столбами, не понимая ни покорности своенравного полковника, ни сверхъестественного спокойствия старого узника.

Гермоген молился еще долго, и все это время и начальник гарнизона, и его шляхтичи не проронили ни слова. Против воли они слушали тихо произносимые старцем молитвы, и им стало казаться, что тот никогда не перестанет их читать. Они даже поставили на пол принесенный с собою фонарь, который, казалось, светил ничуть не ярче свечи перед образом.

Но вот Патриарх в последний раз осенил себя крестом, оперся руками о каменные плиты и, с усилием поднявшись на ноги, обернулся.

— Теперь я слушаю тебя, полковник. Говори.

И вновь Гонсевский не проявил ни гнева, ни нетерпения.

— Садись рядом, старик, — предложил он. — Вряд ли тебе легко стоять.

— Нелегко, это верно, — голос Гермогена был явно слаб, куда слабее, чем в тот день, когда полковник в первый раз увидал и услыхал его в Патриарших палатах. — Стоять нелегко, но и садиться рядом с тобою не пристало. Лучше я постою. Так говори же.

— До сих пор, — начал свою речь Гонсевский, — к тебе приходили только бояре. Они пытались обуздать твое упрямство и убедить, что ты напрасно бунтуешь. Они попусту тратили слова — ты продолжал рассылать свои возмутительные письма, которые смущали народ. Но сейчас все по-другому. Теперь все уже смирились и подчинились воле нашего короля. Мы не уйдем из Московии, и это к ее же благу. Вскоре прекратятся войны и междоусобицы, не будет больше никаких самозванцев, посягающих на трон. Только безумец может не понимать этого и стремиться к разрушению вместо всеобщего блага. Ты стар, возможно, начинаешь выживать из ума, и это достойно сочувствия. Потому я и пришел сюда сам. Я пришел предложить тебе, наконец, заключить мир.

Полковник говорил, постоянно ожидая, что Патриарх прервет его. Но Гермоген молчал. Его лицо, исхудавшее до того, что щеки превратились в две глубокие впадины, а глаза стали вдвое больше, оставалось совершенно невозмутимо. Было заметно, что стоять ему стоит большого труда, один раз он даже чуть-чуть пошатнулся, однако тут же вновь утвердился на ногах и продолжал слушать Гонсевского. Когда тот умолк, в келье повисла глухая тишина — узник по-прежнему не произносил ни слова.

Тогда полковник, набрав в грудь воздуха, попытался продолжить прерванную речь:

— Наш милостивый король готов простить тебе все твои грамоты, все призывы к бунту. Он готов возвратить тебе свободу и даже сохранить за тобой сан. Да, он готов даже и на это, хотя после всего, что ты делал, о таком великодушии нельзя было бы думать… Но доброта короля Сигизмунда беспредельна. Ты должен будешь только написать новые грамоты. Ты призовешь русских признать власть Речи Посполитой, которая принесет Московии мир и благополучие, а князя Пожарского — распустить войско бунтовщиков, что сейчас собирается в Нижнем Новгороде. Тогда и они получат прощение короля, и сам князь сохранит свои владения и сможет жить, где ему вздумается. Если ты согласишься на это, я тотчас велю перевести тебя назад, в Патриаршии палаты, где к тебе, конечно, до поры до времени приставят охрану, однако будут обходиться с тобою не как с узником, а как с почтенным человеком. Ответ ты должен дать мне сейчас, потому что больше я не приду. Подумай и говори.

Гонсевский перевел дыхание. Кажется, у него получилось сказать, все, что он задумывал. Однако ему почему-то не хотелось смотреть в лицо Гермогену — что-то его пугало. Наконец они встретились взглядами, и вот тут полковник невольно содрогнулся: старец смотрел на него и улыбался. Улыбка эта была спокойна, печальна и удивительно светла.

— Послушай, пан Гонсевский, — наконец заговорил Патриарх, — а ты знаешь ли, отчего монастырь этот Чудовым прозывается?

— Нет, — в недоумении ответил поляк. — Но при чем тут?..

— А вот при том. Построил его, может, ты и слыхал, князь Иван по прошению Митрополита Московского святителя Алексия. Алексий чудотворец был, великий молитвенник! Русь тогда под татарами стонала, как вот ныне под поляками. Много от них претерпели. Но вот у хана татарского Джанибека любимая жена заболела. Ослепла. И увиделся ей во сне наш святитель Алексий, о коем она слышала, как он праведен, будто он молебен над нею отслужил, и она исцелилась. Послал хан за нашим Митрополитом. Тот приехал в Орду, молебен отслужил, и татарка прозрела! Тогда-то хан и вывел из Кремля двор своего московского наместника, а место, где тот располагался, отдал под этот вот монастырь. Но только посвящен он не тому чуду.

Речь Патриарха текла медленно, неторопливо, он словно бы произносил проповедь, наставляя слушающих. И Гонсевский не прерывал его — что-то завораживающее было и в этом рассказе, и в голосе, и в словах старца.

— Тот день, когда исцелилась жена хана Джанибека Хайдула [41] Некоторые историки полагают, что Хайдула была не женой, а матерью татарского хана, глубоко им почитаемой и любимой. , пришелся в нашем церковном календаре с днем, когда чтим мы память другого дивного чуда, явленного самим Архистратигом Небесных Сил Михаилом. Когда-то, когда только-только утверждалась Христова Вера, в одном азиатском городе, что звался Хоны, жил-был некий язычник, а у того язычника была красавица-дочь. И вот случилось так, что она ослепла, ну вовсе, как и жена татарского хана. Отец очень любил ее и очень горевал, но однажды ему во сне явился Архангел Михаил и сказал, что вблизи горы, у которой стоял город, есть источник, из коего слепой девушке надлежит испить воды, и тогда ее очи вновь увидят свет. Отец поверил, повел дочь к источнику. И чудо свершилось: испив воды, она стала видеть! После того отец и дочь приняли святое крещение, а над источником бывший язычник выстроил храм во имя Архистратига Михаила.