Гэри Дженнингс - Ацтек

Один из троих (тот, с которого в свое время сняли скальп) принял кселолони, представлявший собой маленький домашний топорик. Будь я рядовым членом общины, мне полагался бы простой кремневый инструмент с деревянной рукоятью, но у этого топорище было серебряным, а лезвие из жадеита. Старик осторожно потрогал острый камень, громко рыгнул и произнес:

— Мы, владыка Глашатай, как и все присутствующие, слышали о желании молодого Тлилектика-Микстли пользоваться всеми правами и нести все обязанности, налагаемые положением взрослого мужа. Поскольку твоя воля, как и его желание, именно таковы, то и быть по сему.

И с пьяным рвением старец взмахнул топориком, да так, что едва не отсек своему товарищу единственную ногу. Потом все трое встали и, прихватив с собой символическое орудие посвящения, удалились из зала. При этом купцов шатало из стороны в сторону, а одноногий старик подпрыгивал, опираясь на плечи своих товарищей.

Не успели старейшины почтека выйти из зала, как раздался шум, возвестивший о прибытии Цьяньи. Собравшиеся перед дворцом горожане громко восклицали:

— Счастливая невеста! Благословенная невеста! Все процедуры были прекрасно рассчитаны по времени, ибо она появилась, как и подобало, как раз на закате солнца. Пиршественный зал, во время предыдущей церемонии постепенно погружавшийся в сумрак, начал заполняться золотистым светом — это слуги, один за другим, стали зажигать сосновые факелы, углами выступавшие из расписанных стен. Когда зал был полностью освещен, в него в сопровождении двух придворных служительниц вступила Цьянья.

Один раз в жизни, в день своей свадьбы, каждой нашей женщине разрешалось украсить себя, используя все ухищрения, обычно допустимые лишь для маатиме и ауаними: выкрасить волосы, осветлить кожу, покрасить в красный цвет губы. Но Цьянье не было никакой нужды в подобных уловках, так что она ими не воспользовалась. На невесте красовались простая блузка и юбка девственно-бледного желтого цвета, а перья, украшавшие, согласно традиции, ее предплечья и икры, тоже были черными, прекрасно гармонируя с угольной чернотой ее длинных струящихся волос, в которых, словно молния в ночи, сверкала серебристая прядка.

Под приглушенное восхищенное бормотание гостей две женщины провели Цьянью сквозь толпу, и мы оказались друг перед другом. Как того и требовала традиция, невеста выглядела смущенной и оробевшей, а я торжествующим. Жрец принял у помощника и вручил нам два ритуальных предмета — золотые, на золотых же цепях, полые шарики, внутри которых тлел благовонный копали. Подняв свой шарик за цепь, я помахал им вокруг Цьяньи, так что ее окружило облачко голубоватого ароматного дымка. Потом я слегка пригнулся, а невеста привстала на цыпочки, чтобы проделать то же самое со мной. Затем жрец забрал обе курильницы, велев нам сесть рядышком.

В этот момент из толпы должны были выступить наши родственники и друзья с подарками. Родственников, во всяком случае в Теночтитлане, у нас не было, а потому вперед вышли только Пожиратель Крови, Коцатль и представители Дома Почтека. Они все по очереди поцеловали землю и разложили перед нами разнообразные подарки. Цьянье предназначались блузки, юбки, шали и тому подобное, все самого лучшего качества. Для меня также приготовили прекрасные одеяния, но к ним прилагалось еще и достойное вооружение: превосходный макуауитль, кинжал, связка стрел.

Когда дарители удалились, Ауицотль и одна из сопровождавших Цьянью знатных женщин по очереди произнесли нараспев традиционные отеческое и материнское напутствия жениху и невесте. В частности, Ауицотль пожелал, чтобы крик Птицы Зари — папан — всегда заставал меня не нежащимся в постели, но уже занимающимся делами, а посажёная мать Цьяньи столь же монотонно продекламировала полный перечень обязанностей супруги, не упустив ничего, не исключая, как мне показалось, и своего любимого рецепта приготовления тамалтин.

Едва женщина умолкла, к нам, словно это было сигналом, приблизился слуга с блюдом дымящихся колобков из маиса с мясом.

Он поставил их перед нами, и по жесту жреца мы с Цьяньей стали руками кормить друг друга тамали: если вы никогда этого не пробовали, могу вас заверить — дело не из легких. У меня залоснился подбородок, а у моей невесты — нос, но, так или иначе, мы оба вкусили по кусочку ритуального яства. А жрец тем временем завел очередную длинную, вызубренную наизусть речь, пересказывать содержание которой я не стану, дабы не утомлять слушателей. Закончив говорить, он наклонился, подхватил уголок моей накидки и уголок блузки Цьяньи и связал их вместе.

Все: с этого момента мы стали мужем и женой. Музыка внезапно зазвучала ликующе громко, и толпа разразилась радостными возгласами: наконец-то торжественное напряжение церемониала сменилось беззаботным весельем. Слуги сновали по залу, только и успевая подавать все новые и новые блюда с тамалтин да кувшины с октли. По традиции гостям подобало есть и пить до тех пор, пока факелы на стенах не выгорят полностью или пока мужчины не перепьются до бесчувствия, так что женщинам и рабам придется тащить их домой. В отличие от гостей мы с Цьяньей пили умеренно, а потом нас незаметно (во всяком случае, все делали вид, что этого не замечают) повели в покои, выделенные нам на верхнем этаже дворца. И вот тут-то я нарушил обычай.

— Извини, дорогая, я ненадолго покину тебя, — шепнул я на ушко молодой жене и спустился с возвышения в зал.

Чтимый Глашатай и жрец, с аппетитом жевавшие угощение, воззрились на меня в недоумении. Честно говоря, в жизни мне не раз доводилось навлекать на себя ненависть разных людей, но я никогда не утруждался тем, чтобы запоминать их или пересчитывать. Но в ту ночь в этом зале находился мой смертельный, заклятый враг, уже обагривший руки кровью. Чимальи искалечил и убил нескольких близких мне людей, а его следующей жертвой, прежде чем он доберется до меня, наверняка должна была стать Цьянья. Явившись на нашу свадьбу, Чимальи открыто бросил мне вызов, так что в ответ следовало предпринять что-то, дабы покончить с этой постоянной угрозой моему счастью.

Я принялся искать своего врага, петляя среди пирующих гостей: те при моем приближении удивленно умолкали. Даже музыканты перестали играть, а когда я, найдя-таки Чимальи, выбил из его рук поднесенный к губам золоченый кубок, все ахнули. Звякнув, кубок отлетел от стены, которую художник сам же и расписал.

— Не пей слишком много, — нарочито четко и громко, чтобы слышали все, проговорил я. — Поутру тебе потребуется свежая голова. На рассвете, Чимальи, в лесу на склоне Чапультепека. Нас будет только двое, оружие можешь взять по своему усмотрению. Биться станем насмерть.