Гэри Дженнингс - Ацтек

— Вот, значит, как происходит извержение, — тихонько сказала она.

Я давно уже обходился без женщины, и тело мое истосковалось по плотской близости, а опьянение никак не сказалось на мужской силе. Я погружался в лоно Малинцин так мощно и так часто, что, наверное, часть моего ума пролилась вместе с моим омикетль. В первый раз я мог бы поклясться, что действительно ощутил вибрацию и услышал грохот извергающегося вулкана. Если и Малинцин тоже почувствовала это, то ничего не сказала. Но после второго раза она ахнула:

— Сегодня все совсем по-другому — почти наслаждение! Ты такой чистый… и пахнешь так приятно.

А после третьего раза, когда она снова обрела дыхание, Малинцин сказала:

— Если ты не… не будешь говорить о своем возрасте… никто и не догадается, сколько тебе лет.

Наконец мы оба выдохлись и лежали, тяжело дыша и переплетя свои тела. Лишь мало-помалу я начал осознавать, что в комнате стало светлее. И наверное, испытал своего рода потрясение, увидев рядом с собой лицо Малинцин. Спору нет, это соитие было больше чем просто удовольствие, но сейчас я впал в некое состояние отрешенности и, словно глядя на себя и на все это со стороны, подумал: «Неужели я делал все это с ней ? С женщиной, которую ненавидел столь страстно, что оказался виновным в смерти ни в чем не повинной незнакомки…»

Но какие бы другие мысли и чувства ни появлялись у меня в момент возвращения к действительности и частичного протрезвления, самым первым было простое любопытство. «Интересно, почему это сделалось так светло, не может же быть, чтобы мы с ней совокуплялись всю ночь?»

Я повернул голову к источнику света и даже без кристалла увидел, что в дверях комнаты с зажженной лампой стоит Бью. Давно ли она там стоит — об этом можно было только догадываться. Бью покачнулась в проеме и без гнева, но с глубокой печалью спросила:

— Ты можешь… заниматься этим… когда убивают твоих друзей?

Малинцин небрежно повернулась и глянула на Ждущую Луну. Меня не особенно удивило, что эту женщину ничуть не смутило возвращение законной супруги, но, признаться, я ожидал, что слова о гибнущих друзьях вызовут хотя бы возглас удивления. Услышал я, однако, совсем другое:

— Аййо, вот это здорово! Значит, наша сделка скреплена еще надежнее, чем я могла надеяться.

Малинцин спокойно встала, считая ниже своего достоинства прикрывать влажно поблескивавшее тело. Я в отличие от нее сразу схватил свою накидку. Несмотря на стыд, смущение и не до конца выветрившийся хмель, у меня все-таки хватило духу сказать:

— А мне кажется, Малинцин, ты зря старалась. Наше соглашение теперь ни к чему.

— А я думаю, что ты ошибаешься, Миксцин, — отозвалась она с самоуверенной улыбкой. — Спроси эту старую женщину. Речь ведь шла о твоих умирающих друзьях.

Я неожиданно выпрямился и выдохнул: — Бью? Это правда? — Да, — вздохнула она. — Наши люди на дамбе не выпустили меня из города. Извинились, но сказали, что не могут рисковать, вдруг кто-то сболтнет лишнее чужакам там, за озером. Мне пришлось вернуться, и я пошла через площадь, чтобы посмотреть на танцы. Потом… это было ужасно… — Она закрыла глаза, облокотилась о дверь и дрожащим голосом продолжила: — С крыши дворца грянул гром, ударила молния, и какое-то ужасное волшебство разорвало танцоров в клочья. А потом из дворца высыпали белые люди. Они изрыгали громы, плевались огнем, в их руках сверкал металл. Их мечи… один удар разрубает женщину вдоль талии, ровно пополам. Цаа, ты знал об этом? Удар — и детская головка летит, как мяч для тлачтли! Она подкатилась прямо к моим ногам! Потом что-то ужалило меня, я побежала…

Только сейчас я увидел, что блузка Бью в крови. Тонкая струйка сбегала по руке — той самой, в которой она держала светильник.

Я вскочил на ноги в тот самый момент, когда жена лишилась чувств, и успел схватить лампу, не дав ей упасть на пол, а не то загорелись бы циновки. Потом я поднял Бью на руки, чтобы отнести наверх и уложить в постель.

Малинцин, все это время спокойно собиравшая свою одежду, сказала: — Неужели ты даже не поблагодаришь меня? Ведь четверо стражей теперь могут подтвердить, что ты был дома и не замешан ни в каком мятеже.

Я холодно воззрился на нее: — Выходит, ты знала все с самого начала? — Конечно. Педро предупредил меня, чтобы я держалась подальше от опасного места, вот я и решила прийти сюда. Ты хотел помешать мне увидеть приготовления твоих людей на площади. — Она рассмеялась. — А я хотела сделать так, чтобы ты не увидел наших приготовлений: например, перемещения всех четырех пушек на ту сторону крыши, что выходит на площадь. Но согласись, Миксцин, вечер выдался не скучный. И мы заключили соглашение, разве нет? — Она рассмеялась снова и с неподдельной уверенностью заявила: — Ты никогда больше не станешь покушаться на меня. Никогда!

Я так и не понял, что Малинцин имела в виду, пока Ждущая Луна не пришла в сознание и не просветила меня. Разговор наш состоялся уже после того, как вызванный мною лекарь подлечил ей руку, задетую одним из тех осколков, которыми стреляли из пушек испанцы. Когда он ушел, я остался сидеть у ее постели. Бью лежала, не глядя на меня, ее лицо было еще более бледным и изнуренным, чем обычно, по щеке стекала слеза, и долгое время мы оба молчали. Наконец мне удалось хрипло выдавить из себя жалкие слова извинения. По-прежнему не глядя на меня, Бью сказала:

— Ты никогда не был мне мужем, Цаа, ты так и не допустил, чтобы я стала твоей женой. Поэтому вопрос о нарушении тобой супружеской верности или брачных обетов не стоит даже обсуждать. Но твоя верность какому-то… какому-то своему идеалу… это другое дело. Уже одно то, что ты совокуплялся с этой женщиной, которая, предав нас, служит белым людям, уже это само по себе достаточно гадко. Но дело обстоит еще хуже. Я все видела и слышала, я знаю, что на самом деле ты был не с ней…

Тут Ждущая Луна повернула голову и обратила на меня взгляд, перекинувший мостик через так долго разделявшую нас пропасть равнодушия. В первый раз со времен нашей молодости я почувствовал исходящее от нее настоящее, а не притворное чувство. Однако это оказалось такое чувство, что мне впору было пожалеть о прежнем равнодушии: Бью смотрела на меня, словно разглядывала одного из чудовищных уродов в зверинце.

— То, что ты делал, — сказала она, — я думаю, что для этого вообще нет названия. Пока ты был… пока ты был в ней… ты пробегал руками по ее обнаженному телу и то нежно шептал, то страстно выкрикивал: «Цьянья, моя дорогая! Ночипа, любимая!» — Она сглотнула. — Ты повторял эти имена снова и снова. Два имени, которые означают одно и то же: «Всегда». Мне трудно судить, с кем ты, по-твоему, имел дело — с моей ли сестрой, со своей ли дочерью, а может, с ними обеими — вместе или попеременно. Но я твердо знаю одно: обе эти женщины по имени Всегда — твои жена и дочь — давно мертвы. Цаа, ты совокуплялся с мертвыми!