Виктор Поротников - 1612. Минин и Пожарский

— Аминь! — торжественно произнес Гермоген, положив свою узкую сухую ладонь на склоненную голову Просовецкого.

За дверью кельи послышалась какая-то возня, словно там шептались, толкаясь плечами, два человека. Дверь скрипнула и приотворилась. В узкой щели между дверью и косяком показалось бородатое лицо боярина Салтыкова, круглые глаза которого светились подозрением и любопытством. Из-за плеча Салтыкова виднелась голова Федора Мстиславского в высокой горлатной шапке.

Услышав скрип двери, Гермоген громко нараспев заговорил, по-прежнему держа ладонь на склоненной перед ним голове Просовецкого:

— Отпускаю сему мужу все грехи, вольные и невольные, совершенные им за прошедший год, ибо в раскаянии его есть божья милость и провидение…

Воззвания патриарха Гермогена возымели действие, подняв на восстание против Семибоярщины жителей нескольких городов на Оке и Волге. Особенно мощное восстание произошло в Казани, где стрельцов и прочих служилых людей было больше, чем посадского люда. Мирный сход в Казани послал в Москву дьяка Евдокимова, который виделся с Гермогеном, получив от него тайное послание. Рассказы дьяка о бесчинствах поляков в столице и письменный призыв патриарха к уничтожению власти бояр-изменников произвели на казанцев ошеломляющее впечатление и явились сигналом к мятежу. С оружием в руках казанцы поднялись против Семибоярщины. Боярин Богдан Бельский, сидевший в Казани на воеводстве, был убит толпой.

В Муроме и Нижнем Новгороде переворот произошел без кровопролития, поскольку даже местные воеводы поддержали выступление народа против Семибоярщины. В Ярославле местное дворянство после споров и колебаний тоже примкнуло к восстанию против бояр-блюстителей и польских захватчиков. Это случилось, когда в Ярославль вступили донские казаки во главе с Просовецким и Черкашениным. Атаман Просовецкий зачитал воззвание Гермогена перед собравшимися на сходку ярославцами, это и решило исход дела.

Однажды с патриархом Гермогеном встретился московский дворянин Василий Бутурлин, за которым бояре и поляки вели скрытное наблюдение. В Клушинской битве Бутурлин был взят в плен гетманом Жолкевским, который отправил его в Польшу. Пробыв в неволе пять месяцев, Василий Бутурлин вернулся в Москву и сразу же начал собирать вокруг себя дворян, купцов и стрельцов, недовольных властью Семибоярщины. Соглядатаи доносили боярам-блюстителям, что Бутурлин тайно закупает оружие, ведет крамольные речи, призывая москвичей к мятежу против поляков.

Польские приставы обыскали Бутурлина, когда он выходил из покоев патриарха, и нашли у него крамольное письмо с печатью и подписью Гермогена. Полковник Гонсевский приказал бросить Бутурлина в застенок и пытать его на дыбе, чтобы вызнать имена тех дворян и стрельцов, которые готовят восстание в Москве. Бутурлин молчал, терпя сильные муки. Гонсевский запретил своим палачам убивать Бутурлина и калечить его. Он догадывался, что Бутурлин, скорее всего, стоит во главе заговорщиков, которые наверняка оробеют и растеряются, оставшись без своего вождя.

Вскоре слуги Федора Мстиславского и Михаила Салтыкова подстерегли и схватили на одной из подмосковных застав дворянина Василия Чертова, который собирался доставить патриаршую грамоту во Владимир. Владимирский гонец был посажен в темницу, а бояре-блюстители отправились на подворье Кирилло-Белозерского монастыря, дабы припереть к стенке Гермогена.

Войдя в помещение, где у стены сидели в ряд на стульях Федор Мстиславский, Борис Лыков, Иван и Михаил Салтыковы, патриарх сохранял полное спокойствие, хотя догадывался, о чем сейчас пойдет речь. В руках у Михаила Салтыкова были два полуразвернутых свитка, на которых виднелись темно-красные печати патриарха.

— Присаживайся, владыка, — мягким голосом проговорил Федор Мстиславский, жестом указав патриарху на табурет, установленный посреди комнаты как раз в том месте, куда падал солнечный свет, льющийся косыми потоками из двух узких окон под самым потолком.

— Извини, отче, что отрываем тебя от послеобеденной молитвы, — сказал Борис Лыков. — Неприятная обязанность привела нас сюда.

— Неужто вы пришли покаяться предо мной в своих грехах? — чуть заметно усмехнулся Гермоген, усаживаясь на табурет.

Усмешка и тон патриарха вывели Михаила Салтыкова из себя. Он резко поднялся и, подойдя почти вплотную к Гермогену, развернул перед ним оба свитка.

— Кем это написано, святой отец? — раздраженно спросил он. — Узнаешь почерк, святоша? Печати узнаешь?

— Мною это написано, не отрицаю, — после недолгой паузы ответил Гермоген. — И печать на этих письмах моя. Лгать не могу, ибо Господь меня за это покарает.

— А нашей кары ты не страшишься, старый хрыч? — рявкнул Михаил Салтыков, тряся свитками у самого носа Гермогена. — Рассылаешь подметные письма втайне от нас, мутишь дворян и народ своими воззваниями, Русь к мятежу призываешь! Это пахнет государственной изменой, а за измену полагается смертная казнь! — Наклонившись к патриарху, Салтыков провел ребром ладони по своей жилистой шее, намекая этим жестом на топор палача.

— Что ж, бояре, — промолвил Гермоген, — я у вас в руках, делайте со мной, что хотите. Можете судить меня своим неправедным судом, можете казнить без суда — воля ваша. Токмо запомните слова мои, бояре. Недолго вам осталось лить воду на польскую мельницу, уже не за горами тот день, когда русский народ валом повалит к Москве, чтобы покончить с вами и посадить на трон истинно русского государя!

— Нет, вы слышали, други?! — воскликнул Михаил Салтыков, повернувшись к сидящим на стульях вельможам в длинных роскошных кафтанах. — Мы пытаем в застенке Бутурлина, а главный-то заговорщик вот он! И ведь как хитро действовал, мерзавец! У нас под носом писал подметные письма и тайком раздавал их прихожанам.

— Пусть скажет, сколько воззваний он успел разослать, — сердито проговорил Иван Салтыков. — Когда и с кем он отправил самое первое письмо?

— Самое первое письмо я написал еще в декабре и вручил его полковнику Горбатову, — сказал Гермоген. — Горбатов же тайно принес мне бумагу, перья и чернила. Бумагу я уже всю использовал на письма, а чернила и перья спрятаны мною в моей келье под кроватью. Можете забрать их. Свое благое дело я уже сделал. Всего мною было написано семь или восемь писем, считая и эти два.

Патриарх кивнул на свитки в руке у Михаила Салтыкова.

— Ах ты, богомерзкий аспид! — рассвирепел Иван Салтыков, вскочив со стула. — Думаешь, обвел нас вокруг пальца, уповаешь на то, что вся Русь на твои воззвания откликнется. На-ка, выкуси! — Иван Салтыков сунул под нос патриарху кукиш. — Имовитые люди против нас не пойдут, а голытьба и казаки нам не страшны! Всех смутьянов перевешаем, всем мятежникам головы поснимаем! Все едино сын Сигизмунда на Москве царем будет!