Виктор Поротников - 1612. Минин и Пожарский

На другой день в Москву въехал воевода Дмитрий Шуйский на тощей крестьянской лошаденке без свиты и слуг, которых он растерял по дороге. Из одежды на Дмитрии Шуйском были синие атласные порты, вымазанные в грязи, и белая рубаха с красным оплечьем, на кожаном поясе висела сабля. Шапки на воеводе не было. Не было на нем и сапог. Погоняя усталую клячу босыми пятками, Дмитрий Шуйский проехал в Кремль, миновав мост через ров и распахнутые Фроловские ворота.

Люди, толпившиеся на Красной площади близ торговых рядов, узнавали в лицо всемогущего государева брата и торопливо кланялись ему. При этом кто-то негромко посмеивался в кулак, кто-то тихо ругался, провожая взглядом Дмитрия Шуйского, внешний вид которого красноречиво говорил о свалившихся на него несчастьях.

Неласково встретил младшего брата Василий Шуйский. После того как Дмитрий Шуйский помылся в бане, откушал в трапезной и отоспался после долгой дороги, у него состоялся разговор наедине со старшим братом.

— Ты воевода или хрен поросячий? — сердито выговаривал брату Василий Шуйский. — Я с таким трудом собрал войско и деньги для привлечения шведов в войну с польским королем, а ты, пьяная рожа, одним махом лишил меня и войска, и денег. Все мои труды пошли прахом по твоей вине, сучий хвост! Что теперь делать? Какому Богу молиться? Отвечай, свинячья задница!

— Каюсь, брат! — тяжело вздыхал Дмитрий Шуйский. — Бес меня попутал! Я и не предполагал, что Жолкевский со столь малыми силами отважится напасть на наше большое войско. Это Делагарди-подлец споил меня вином накануне сражения. Я думаю, у него был тайный сговор с Жолкевским. Вот почему поляки позволили шведам уйти с поля битвы, едва те заикнулись о перемирии. Не иначе, Горн и Делагарди поделились с Жолкевским серебром, полученным от нас в виде жалованья для своих воинов.

— Я объявил тебя, брат, своим наследником перед Боярской думой, но теперь решение мое изменилось, — непреклонным голосом продолжил Василий Шуйский. — Завтра же боярам и стрелецкому войску будет объявлено, что не ты получишь шапку Мономаха в случае моей смерти.

— Как же так, государь? — опешил Дмитрий Шуйский. — По закону я должен трон наследовать, ведь у тебя же нет сыновей, брат. Или ты надумал объявить наследником нашего среднего брата Ивана?

— Ничего я еще покуда не решил, брат, но ты моим наследником не будешь, запомни это! — сказал Василий Шуйский. — Ты пьяница и тупица! Ты вечно мешаешь мне как палка в колесе. Будешь сидеть на воеводстве где-нибудь на окраине вятских земель, стеречь наши рубежи от разбойных черемисов.

Из покоев старшего брата Дмитрий Шуйский вышел на подгибающихся ногах, с бледным лицом и со слезами на глазах.

Василий Шуйский вызвал к себе постельничего Трифона Головина и долго о чем-то с ним шептался с глазу на глаз. Соглядатаи из дворцовой челяди и стрельцов после донесли думным боярам о том, что Трифон Головин вдруг зачастил в терем боярина Никифора Обадьина, у которого имелась на выданье дочь-красавица.

Вскоре по Москве прошел слух о том, что царь Василий Шуйский надумал сочетаться браком с боярышней Матреной Обадьиной. Поскольку у семнадцатилетней Матрены Обадьиной не было отбою от женихов, поэтому слух этот в какой-то мере переполошил московскую знать. Сыновья бояр и дворян приуныли, поскольку тягаться в сватовстве с самим государем им было явно не по плечу.

Боярин Никифор Обадьин был человеком завистливым и расчетливым. Будущую свадьбу своей дочери Никифор Обадьин рассматривал как выгодную сделку. Он намеренно тянул время, приглядываясь к женихам, которые сватались к его дочери. Никифору Обадьину был нужен зять не просто знатный и богатый, но еще и вхожий в круг ближайших царских советников. Никифор Обадьин происходил из довольно захудалого боярского рода, пришедшего в Москву из Мурома еще при Дмитрии Донском. Предки Никифора Обадьина не прославились ни в ратных делах, ни в посольских, хотя верой и правдой служили московским государям. Из-за своего худородства Никифор Обадьин не имел доступа в Боярскую думу, не приглашали его и на царские застолья. Страдающий тщеславием Никифор Обадьин намеревался протиснуться в Боярскую думу, используя связи и влияние своего будущего зятя.

В самый разгар смотрин женихов на двор к Никифору Обадьину пришел царский постельничий Трифон Головин с ошеломляющим известием. Оказывается, царь Василий Шуйский давно положил глаз на Матрену Обадьину. Если родственники Матрены не будут против, то государь готов обвенчаться с нею уже этим летом.

От такого известия у Никифора Обадьина поначалу отвисла нижняя челюсть и на несколько мгновений он лишился дара речи. Придя в себя, Никифор Обадьин, то смеясь, то плача, заверил Трифона Головина, что воля государя для него священна, поэтому он сам готов доставить свою дочь во дворец пред светлые царские очи.

Собственно, при первом же визите царского постельничего в дом Никифора Обадьина все было решено и обговорено. Однако Трифону Головину пришлось наведаться в терем боярина Обадьина еще несколько раз, дабы обсудить и разрешить множество мелких вопросов и забот. Прежде всего Никифору Обадьину надлежало обдумать и принять условие Василия Шуйского, который был согласен сочетаться законным браком с Матреной Обадьиной лишь после того, как она родит от него сына.

«Василию Шуйскому позарез нужен наследник, ибо братья его к государственным делам совершенно непригодны, — напрямик заявил боярину Обадьину Трифон Головин. — Государь желает удостовериться, что Матрена не бесплодна, а посему ей надлежит в ближайшие дни перебраться во дворец, чтобы делить с ним ложе».

Никифор Обадьин без долгих колебаний согласился со всеми условиями Василия Шуйского.

Супруга Никифора Обадьина Алевтина Игнатьевна была столь же завистлива и тщеславна, как и он сам. Она ни минуты не колебалась в том, чтобы отказать всем прочим женихам-боярам и отдать дочь в жены Василию Шуйскому.

Придя в покои дочери, Алевтина Игнатьевна с сияющим лицом объявила Матрене:

— Радуйся, душенька моя! К тебе посватался сам государь! Не зря я молилась Богородице денно и нощно, видать, дошли до нее мои молитвы. Ты станешь царицей, милая моя! Будешь жить во дворце без печали и забот, в роскоши, в окружении множества слуг…

— Матушка, ты рехнулась, что ли?! — недовольно воскликнула Матрена, стремительно вскочив со стула и швырнув на пол покрывало, на котором она вышивала затейливый узор. — Государь уже глубокий старик! Не лягу я со стариком в постель. Лучше я повешусь!

Матрена с детских лет была до такой степени избалована родителями, что могла позволить себе любую грубость и бесцеремонность в общении с ними. Осознание того, что она неотразимо красива, делало Матрену излишне заносчивой и самонадеянной. За прошедший год перед Матреной прошло много самых разных женихов, добивающихся ее руки. Не все из этих женихов были знатны и богаты, но все они были молоды. Некоторые из них были просто писаные красавцы. Матрена млела в душе, представляя себя в объятиях прекрасного лицом и телом княжича или боярича. В Матрене зрело и копилось негодование против отца с матерью, которые раз за разом давали от ворот поворот всем приходящим женихам, ожидая для своей дочери какого-то сказочного принца. И вот наивыгоднейший жених наконец-то объявился! Им оказался сам государь!