Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

Поднялось всего несколько рук, не самых главных. Стало ясно, что ничего путного из их требований не выйдет. Сговаривались прийти с общим, твердым требованием, а заявились с обычной, нижайшей просьбой. Ах, лукавые бородачи! Как бы ни брили рожи и в какие бы заграничные смокинги ни одевались — все равно останетесь «всеподданнейшими коленопреклоненными!»

Уже самому себе, освободившись от обузы делегации и поигрывая во внутреннем кармане браунингом, Савва Морозов вынужден был признаться:

— Этот пройдоха, видимо, затевает какую‑то подлую игру. Ведет себя как провокатор. Говорить с ним было, конечно, бесполезно, и даже глупо. Хитрый скот!

Какой‑то прохожий, по виду учитель или незадачливый доктор, тронул его закаменевшую под шубой руку:

— У вас сердце?

Он выдернул из‑под борта шубы руку, в которой некстати оказался браунинг.

Прохожий в ужасе отпрыгнул в сторону.

Он снимал в эти первоянварские дни номер в гостинице «Астория», но пропадал больше у Горького. Было не так одиноко. Не так тревожно. Хотя в морозном, промозглом воздухе Петербурга чувствовалось приближение какой‑то зимней грозы. Не часто, но бывает. Только при чем здесь пакостная балтийская погода?

Никто уже не сомневался, что сразу после Рождества рабочий люд пойдет к царю. Коленопреклоненно все же? Или с маузерами и браунингами в руках.

— Вот что, Максимыч: в городе будет распоряжаться великий князь Владимир. Он ничуть не лучше московского Сергея, уже приговоренного эсерами к смерти. Петербургский будет позлее, потому что не так подвержен маразму. Не сомневаюсь — погром редакций газет и журналов. Первым делом, пустят юшку интеллигенции. Подумать только — народным заступником стал какой‑то поп Гапон. Имя, имечко‑то какое! Если у гапоновцев и остались какие‑то иллюзии, то полиция смешает их с уличной снежной грязью. Погромы — непременно! Кровь — да ее все жаждут! И твои милые большевички, и...

—... и твои милые купчики?

Сбитый с мысли, Савва рявкнул:

— Да-да! И купчики, и тулупчики дворницкие! Когда народ на улице, ему бежать некуда, кроме как в подворотни. Во всех смутах — подворотни становятся ловушками. Дальше по лестницам — на этажи, которые посветлее. Кто кричал: «Пусть сильнее грянет буря!»? Не обижайся, Максимыч: бурю эту надо по возможности обезвредить. Ты моложе меня, ты в революць-онном фаворе! Нечего на полицию надеяться. Организуй хотя бы в своих редакциях самооборону. И вообще — лучше держать револьвер в кармане. Нету?

Он вытащил свой браунинг и всучил его Горькому:

— Без этой железки на улицу не выходи.

А куда сам пошел? Зачем? Не к Витте же опять!

Слонялся по знакомым купеческим особнякам, а наткнулся на Амфи. Даже этому по старой памяти был рад и затащил в какой‑то бордельный трактир. Амфитеатров изображал из себя тайного знатока столичной жизни. Пожалуй, и не зря. Газета «Новое время», где он был правой рукой главного провокатора Суворина, со знанием дела предрекала: быть морям крови! Главное, чтоб люди поверили в это. Не убоялись бы. А там — дело полиции и казаков!

Амфи, играя на нервах прежней дружбы, пожалуй, искренне советовал:

— Савва, нам с тобой эту кашу не расхлебать. Я буду отсиживаться в хорошо охраняемой редакции, не высовывая носа на улицу, и писать. что высосу из пальца. Знаешь, шкура своя дорога. А ты прямиком отправляйся в Москву, а еще лучше — в Зуево. Авось, судьба помилует. Знаю, был у Витте. Какого черта, Савва? Не дурак же ты, чтоб верить этому кретину? Мало ли что — раньше демократа изображал! Все мы демократы, пока голодны. А при таком‑то пузе, как у Витте? Дело говорю: дуй в свое Зуево!

Много чего, из любви к прежней дружбе, наговорил Амфи. И хоть чертыхнулся после трактира дружок Савва, но когда поздним вечером прибежал к Горькому — уже без сомнения предрекал:

— Да, Максимыч! Власть имущие решили не пускать рабочих ко дворцу. ближе ружейного выстрела. Попомни меня: будут расстреливать. Из провинции вызван сто сорок четвертый полк, поскольку на здешний гарнизон не надеются. Казаки. Драгуны. Я носом чую кровь. Большую кровь! Беги, чего стоишь?

Но стоял он потому, что в дверях — руки в боки! — предстала хохочущая Маша Андреева. Она ничего не говорила, только качала умнющей головой при виде рассерженных мужиков.

— Ну, чего, Маша?

— Чего, Мария Федоровна? С ума мы сошли, да?..

— Есть маленько, — наконец‑то утишила она свой смех. — На улице бесьи толпы, жандармы шашки о бордюрные камни точат, а они витийствуют! Да есть ли хоть мужики- то в России?

— Есть. Вон Савва — мужик.

— Есть. Вон Алешка — мужик, да еще и счастливый!

Словами перебрасывались, как игривыми шариками, а ведь всем было невесело. Даже этой большепартийной хохотушке. Как завяз в горле смех, на лице проступила серость. Совсем некстати принесло в Петербург Художественный театр, где содиректором все еще состоял Савва Морозов. Значит, опять просьбы, театральная кутерьма. Только теперь до театров ли Петербургу?

— Вы хоть устроились по моей заявке?

— Да ничего, Саввушка, привычно. Но кто смотреть нас будет? Жандармы?

— Да я, Машенька, я. Да вон Максимыч. Или ты куда‑то бежишь?

— Так ведь ты выгоняешь!

Это было похоже на правду. А с приходом Андреевой еще отчетливее обозначилось. Не оставлять же ее одну!

— Ступай, Максимыч, ступай.

— Ступаю... уступаю, а как же!

Горький нехотя хлопнул дверью. Такого с нижегородцем не бывало.

— Что с ним?

— А то не понимаешь? Саввушка!.. Соскучилась. Уж истинно партийная дура!

— Ну, кто ж тебя, Машенька, дурой называет?

— Долговяз-Пыхто! И правильно обзывает.

Меж тем она раздевалась, конечно, руками Морозова, как‑никак одного из директоров театра. А она — актриса покорная. Разве можно злить начальство?

— Устала, прозябла, изнервничалась. Извозчика толкового не наймешь. Все друг друга боятся.

— Боюсь и я... не Максимыча, а тебя.

— Боязно и мне, Тимофеевич. Сбей этот страшный озноб... вином хотя бы!

— Само собой, для начала — вином. Куда нам спешить?

— В ад, Саввушка, в ад!

— Тык ты ж безверница-партийница? Что там говорят у вас про нас, мужиков, — как стакан воды испить?

— Вина!

— Со стыдом — за свою окаянную греховность.

Ему искренне было жаль друга, который бежал сейчас где‑то в ночи. Зачем? Куда?

По какому‑то наитию Горький бросился в ближайшую редакцию — к «Сыну отечества». Истинно, незнамо чего и незнамо зачем.

Там полно было всякого пришлого, случайного народа. Будто на вокзале. Кто сидел вразброд на диванах и стульях, кто бродил, как неприкаянный. Почему‑то его надо было обязательно познакомить с маленьким, вертлявым человечком, да еще столь многозначительно:

— Соратник Гапона, да! Кузин!