Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

Не глупая баба его расстроила — вся эта глупая зима. Он ведь только две недели в Покровском, а до этого?

После кровавого воскресенья, после петербургской бойни он тем же утром уехал в Москву, как и Горький — в Ригу. Уже в Москве он получил телеграмму от Амфитеатрова: «ГОРЬКИЙ АРЕСТОВАН В РИГЕ». Не с радости ли старый дружок-прохвост дал такую телеграмму? Морозов не сомневался в истинности его сообщения. Газета «Новое время», где на правах заместителя Суворина подвизался Амфи, была прекрасно осведомлена о всех жандармских делах. Язвительно ответил старому дружку: «БЛАГОДАРЮ ЗА ДОБРУЮ ВЕСТЬ». Надо было опять бросать ореховские и московские дела. Помочь нижегородцу можно было только из Петербурга.

Один бог знает, чего это ему стоило! Надо было снова идти на поклон к Витте, к министру внутренних дел Святополк-Мирскому, даже к великому князю Владимиру, к новоявленным жандармским чиновникам, вроде Дурново и Трепова, наконец, к откровенному черносотенцу доктору Дубровину, который вершил карательные дела через «Союз русского народа», — и добиться, добиться твердого обещания, что всем надоевшего Пешкова вытурят из Рижской крепости.

Не беда, если Дубровин тут же во всеуслышание похвастался: «Был у меня казначей большевиков. да-да, Савва Морозов!» Черт с ним — и с кастрированным Амфи — после добрейшей телеграммы подхватил слова Дубровина и пригвоздил университетского дружка калеными гвоздями к большевикам. Прекрасно зная, что и от большевиков Савва Морозов теперь шарахается, как от дьявольского наваждения.

Кто крутит забастовщиками на его Никольских фабриках? Если не большевики, то зубатовцы-жандармы? Если не зубатовцы. так родичи с матушкой Марией Федоровной во главе?

С ума сойти можно! Какой‑то черный сглаз на Морозовых. Попала же в желтый дом и кончила самоубийством сестрица Александра Тимофеевна. Туда же держит путь племянник Сергей. Да матушка‑то, матушка — в себе ли?! Ведь сынок Савва Тимофеевич знает: грозит объявить его сумасшедшим. Видимо, не решаясь без причины отстранить от управления Никольскими фабриками. А может, он ив самом деле того, тронулся? Говорит одно — под тычками со всех сторон делает другое; что любит — циничной грязью поливает, что отрицает — под натиском житейских обстоятельств вынужден принимать. Совсем характер потерял?

После кровавых петербургских событий именно в Москву со всех концов России съехались промышленники. Даже пермяк Мешков, даже умирающий нижегородец Бугров. И в председатели этого перепуганного сборища — кого? Конечно, Савву Морозова. И дань почтения к его предпринимательской деятельности, и человеческие симпатии, чего там.

Савву Тимофеевича любили и доверяли ему. Но кончилось‑то — чем? Опять же верноподданническим прошением о правах промышленников и связанных с ними — рабочих. Одни без других ведь не могли жить. Как палка о двух концах. Бьют одного — попадают по другому.

Характера не хватило, чтобы это было не прошение — требование?!

В кармане у него лежала совсем другая бумага: «О причинах забастовочного движения. Требования введения демократических свобод в России».

Целую неделю, запершись на Спиридоньевке, он бузовал кофе и дымил крепчайшим табачищем. Даже в столовую на первый этаж не спускался. Не слишком стройно слова вились — не Алешка же Пешков он! — но суть выражал верно.

«В числе событий, переживаемых Россией за последнее время, наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе с. г. почти повсеместно забастовки рабочих, сопровождающиеся серьезными народными волнениями.»

Да, бастовали даже в Орехово-Зуеве, начисто позабыв о всех больницах, школах и кое- каких льготах, которые мог дать директор-исполнитель, связанный по рукам и ногам членами правления, и прежде всего матушкой Марией Федоровной.

«Обращаясь к исследованию этих причин, мы прежде всего наталкиваемся на то в высшей степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу, под предлогом различных недовольств экономического свойства объединяются затем в группы вне фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических требований…»

Объявившийся опять в Орехово-Зуеве инженер Красин изложил это коротко:

— Савва Тимофеевич, сделайте почин. Введите на своих фабриках рабочее самоуправление. И чтобы каждый рабочий стал пайщиком своей фабрики!

Да, его собственный служащий, вечно бегавший от полиции, но хозяином так и не уволенный, от хозяина же и требовал невозможного.

Хозяин сдержанно ответил:

— В ближайшие дни я закончу проект реформ на фабриках и заводах. Отошлю его непосредственно Витте.

Леонид Красин, которого он несколько лет спасал от полиции, бросил язвительно:

— И вы такой же, как все буржуи! Верите власти?!

Он, Морозов, власти не верил. Но крови не хотел.

«А посему полагаем:

Первое. Рабочему сословию должно быть предоставлено полное право собраний, право организовывать всякого рода союзы и другие общества для самопомощи и защиты своих интересов. В такой же мере все означенные права должны быть распространены и на сословие промышленников.

Второе. Забастовки, представляющие собой мирное оставление работы, не сопровождаемое ни убийством, ни угрозами, ни насилиями, ни уничтожением или порчей имущества, не должны быть караемы ни административным, ни уголовным порядком.

Третье. Личность каждого рабочего должна быть ограждена законным порядком от насилий рабочих-забастовщиков, если, не сочувствуя возникшей забастовке, рабочий присоединяться к ней не желает».

Это была память о Севастее Ивановой.

Первая закоперщица рабочих забастовок, и вообще всех требований, от греха подальше упрятанная хозяином в Ваулово, тайком вернулась в Орехово и стала создавать... антизабастовочный комитет! Более того, она подстерегла вечером хозяина на дороге домой и, оглядываясь по сторонам, сказала:

— Савва Тимофеевич! Сознательные рабочие знают, что большего, чем вы делаете в нынешней обстановке, сделать не можете. Дурная забастовка организована полицией и. извините. вашими родственниками. Мои соратники. мои! — жестко подчеркнула она, — полицию поддерживать не будут. Для того и создается антизабастовочный комитет.

— Да, но что же я‑то могу сделать. Севастея? — озадаченно ответил он.

— Пока только одно: я без разрешения оставила рабочее место. На фабрике в Ваулово меня не выдадут. Но разрешите и вы, Савва Тимофеевич, без особой огласки некоторое время прожить в Орехове. Разрешите ли. Савва?

— Разрешаю! — готов был в рев броситься хмурый хозяин, спешно уходя в темноту.

На второй день Севастею нашли с проломленной головой почти на том же месте, где они разговаривали в снежных сумерках. Значит, следили?!