Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение

Зиновея знала свое место, по другую руку Бугрова была усажена. Несмотря на всю несообразность этого застолья, Савву Тимофеевича любопытство разбирало: неуж ее черед? Девчушка‑то была самая старшая.

Похабный смысл этого полускита-полуборделя был очевиден. Бугров и не скрывал своего намерения. После третьего возлияния Зиновее вполовинку налил:

— Испей, да постельку мне, младая голуба, постели. Да помягче, чем начальница твоя стелет.

Взгляд был брошен в сторону Агнессы, и та вспылила:

— Отстелилась уже я!

— Ну-ну, — не стал ее донимать Бугров, просто налил еще себе, полнее, и пошел за улопотавшей в одну из боковых горниц Зиновеей. Уже в дверях обернулся: — А ты гостю- то нашему дорогому тоже постели. Да послаще, послаще, дура!

Сразу же и старуха, не присаживавшаяся к столу, в сени вышла. Плотны, плотны двери, и все же в ответ мужские голоса пробились:

— Неча учить!

— Свое дело знаем.

Вести душеспасительную беседу со студенческой подружкой Савве Тимофеевичу расхотелось. О чем тут толковать? Он попросил:

— В самом деле, постели мне где ни есть.

Агнесса вернулась не скоро, и тоже после хриплых голосов в сенях:

— И ты учить?

— Иль не на службе мы?..

Как бы оглаживая усталую грудь, Савва нащупал во внутреннем кармане сюртука холодноватый бугор браунинга. Кто его знает, может, и в дырочку какую за ним присматривают.

Игрушку эту, отнюдь не шуточную, купил еще по приезде в Нижний. Город вольный, город разбойничий. Мало свои, так от Каспия и персы разные на торги поднимаются. Береженого Бог бережет? Сюда‑то уж по привычке взял, отнюдь не оберегаясь. Если и была какая злость, так на этого газетчика: «Кой черт сюда послал?» При этом даже забывал, что газетчик его отговаривал, мол, сам не бывал, но слухи о бугровском гнезде ходят разные. Что светлого, хоть и в самом‑то городе, говорилось о Бугрове?

Но ведь надо же где‑то ночь коротать. Они, наверное, верст пятнадцать отмахали, не пойдешь же назад пешком. Да и спать хотелось — последнее время толком не удавалось выспаться. Когда вернулась Агнесса, с удовольствием за ней поспешил, по дороге повинившись:

— Думал тебя куда‑нибудь пристроить, да ты.

— И сама пристроилась, все верно. Вполне по моей судьбе.

— Во всяком случае, я еще числа до двадцатого пробуду в Нижнем, если что надо, найдешь меня.

— Найду, — ответила Агнесса тем тоном, что ясно было: и не подумает искать.

Ночевать она отвела в какой‑то боковой сруб с единственным приземистым окном, выходившим в лес. Совсем рядом шумели вековые сосны. Луны не было, сумрачно. Сова трепыхалась крыльями не очень и высоко. Зверье здесь непуганое, чего ей в верхотуру забираться? Этот пустой вопрос почему‑то же втемяшился в башку.

Савва Тимофеевич встал со свежего, хорошо взбитого сенника и подошел к окну. С чего бы это? Тоже попусту подумалось, но рука нашарила створку окна. Срубы кондовые, а окно снабжено новомодными шпингалетами, которые не во всякой и городской квартире есть. Будто здешним ночлежникам по нужде вставать через окно приходилось. Чего не бывает! Как он заметил, особливых дверей не имелось, строения ставились впритык друг другу, с единым входом. Путаник Бугров и ходы — выходы с какой‑то дурной мысли запутал.

Свеча, правда, имелась, но он задул ее сразу, как ушла Агнесса; спать хотелось, а простыни были свежие, как и сам сенник, подушка набита мягчайшим пухом. Но вот же, не спалось. Что за напасть — пужливость! Он даже вздрогнул от писклявого взвизга, хотя дело обычное — сове покушать зайчатинки захотелось. А может, и не от того: разлапистая пятерня и на темном фоне высветилась, еловой лапищей скребанула. Да ельник все же далековато, да и не будет пришепеткой ругаться:

— Кой черт! Стерва Агнеска окошко, видно, заперла.

Какие уж тут сны! Савва Тимофеевич оделся и присел на лавку, стоящую против дверей. Вот дела! В азиатском золоченом вертепе бухарского эмира ночевал безбоязненно, а в лесных хоромах своего же брата-купца ночь в сапогах проводит, сиднем сидя.

Напрасно сетовал: недолго и посиделось. В глухих переходах послышались хоть и потаенные, но тяжелые шаги. Не стоило сомневаться, что все дверные петли в этом вертепе, не бухарском, а нашенском, по указке хозяина хорошо смазывались; при всем многолюдстве за весь вечер ни единого скрипа не послышалось. И теперь только по взмаху воздушной волны и угадалось: ага, уже в притворе.

В небольшой комнате слишком гулко отдался окрик браунинга, а потом и человечье:

— В брюхо, кажись.

Дверь уже сама с испугом, со стуком захлопнулась. Поволоклось-потащилось по тем же переходам в обратную сторону, затухая. В скором времени — и открыто — торопливый топоток, женский:

— Жив ли ты, Саввушка?!

— Жив! — Злым смехом отделался, дулом браунинга приподнимая шпингалет. — Спасибо за гостеприимство!

Что отвечали — уже не слушал.

Та же злость и на дорогу с незнакомых задворий вывела. Эк, дурень! Занесла же нелегкая в эти дебри!

Но он и полверсты не прошел, как из‑под завеси елей знакомо проокало:

— Погоди, Савва Тимофеевич. Подвезу и обратно. Меня не послушался?..

Темно, а чуялось, как скалился развеселый газетчик.

— Прозяб я в этом окаянном лесу. Самое время выпить.

Чего уж там, выпили, сидя на мягко потрухивающем сене. Лошадиную голову нечего было вожжами морочить. Животина лучше людей разбирала дорогу.

А неделю спустя Савва Тимофеевич Морозов и Николай Александрович Бугров как ни в чем не бывало стояли в воротах Нижегородской промышленной выставки, под роскошной триумфальной аркой. От нее к подъездной дороге вел широкий красный ковер. По бокам ковра цвели изумительно свежие розы — пунцовые, обливанно белые и сизовато-темные; расположены они были так переливчато, что с нагорья открывался вид на российский флаг, слегка продуваемый ветром. Цветы, конечно, с низовий Волги привезли скорым пароходом. В дубовых кадках, обложенных льдом. Просторные ледники были по всей Волге, в глубочайших погребах, иначе что делать с рыбой? Конечно, и рыбы всякой понавезли много — эк сколько петербургских оглоедов ожидалось! — но женские восторженные всхлипы все‑таки на розы лепестками опадали:

— Ах, милые, я ничего такого не видывала, даже бывая в Крыму!

— Говорят, из Персии?

— Говорят, эмир бухарский прислал?

— Да он здесь ведь, в свите государя!

— Что у него, услужителей нет?

Среди этих женских прихотливых лепестков и голосок Зинаиды Григорьевны опадал:

— Ах, не оплошал бы мой Савва Тимофеевич!..

Савва Тимофеевич досуже любовался женой, по праву вставшей в первый ряд. Нет, не зря было столько хлопот с нарядами, женскими прическами и причиндалами! Даже среди первостатейных дам она выделялась. Супружница вездесущего Витте по сравнению с ней выглядела сероватой утицей. Может, прошиб пройдоха Витте, умыкая за двадцать тысяч жену проигравшегося неудачника?.. Ехидничая, он забывал, что и сам точно так же умыкнул свою Зинулю. да еще от родича, такого же игрока!