Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.2

— Любо, батька! — вновь воскликнул Нечайка. — Буде терпеть господ.

— Буде, други. Брага терпит долго, а через край пойдет — не уймешь.

Беззубцев сидел молчком и все время о чем-то напряженно думал, шевеля темными мохнатыми бровями.

— А ты чего ж, Юрий Данилыч? — подтолкнул его Устим Секира. — Аль речи наши не любы?

— Любы, — кивнул Беззубцев. — Давно настала пора побить бояр и неправедных судей. Одного не пойму. Кто ж миром править будет? Кому у дел в городах и селах стоять?

— Кому? — стал супротив Юшки Болотников. — Сам о том не единожды кумекал, голова пухла. Кому-де подле доброго царя во товарищах быть? Ныне же ведаю, ведаю, други! На Москве — Земской думе, в городах — народному вече, в селах же — мирскому сходу.

— Толково, батька! — вскочил с походного стульца Устим Секира.

— Толково, — согласно кивнул Юшка Беззубцев.

— Выберем повсюду праведных людей и зачнется жизнь на Руси вольная да сытая, — весело высказал Аничкин.

— И на Дону заживем, — вступил в разговор Федор Берсень. — Будем и с хлебом, и с зельем, и с зипунами.

В шатре стало шумно.

Болотников с соратниками готовил для сермяжной Руси свои дерзкие, вольные «листы».

Кромы взять Михайле Нагому так и не удалось. Горожане отбили все приступы. Не помог и пушкарский наряд.

— Худо, худо палят твои пушкари! — серчал боярин. — Другую неделю стоим, а ворота и стены целехоньки.

— Далече до крепости, воевода, — оправдывался Кузьма Андреевич. — Кабы у рва закрепиться. Отсель же большого урона не сделать, токмо попусту ядра и зелье изводим.

Нагой и сам видел, что пушки не рушили, а лишь «щекотали» крепость, но приблизить наряд ко рву он так и не смог: кромцы не только метко разили из тяжелых самострелов и самопалов, но и осыпали свинцовой картечью из затинных дробовых пушек. Войско пятилось, оставляя у рва десятки убитых.

К Нагому прискакал гонец от Василия Шуйского.

— Великий государь шлет новое войско на Кромы. Ведет полки Большой воевода, князь Юрий Никитич Трубецкой!

Михайла Нагой досадливо фыркнул.

— И сам бы управился.

Крепко обиделся на царя.

«Знать, разуверился во мне Шуйский. А не я ль Ивашку Болотникова побил? Не я ль мятежных кромцев в крепости зажал? Норовили к путивльским ворам пристать, ан не вышло, в капкан угодили. Долго им не брыкаться. Поставлю туры [38] Туры — специальные военные сооружения, в виде высоко построенных башен для пушечной стрельбы. — и прощай крепость. Город спалю, воров казню. То-то ли возрадуются царь и бояре. «Михайла Нагой мятеж подавил, слава Михайле!»

В тот же день воевода повелел ладить туры. «Даточные» люди побежали в лес; валили сосну, рубили сучья, тащили на подводах к крепостному рву.

Кузьма Смолянинов довольно покрякивал.

— Теперь ворам не устоять, Михайла Лександрыч. Лишь бы туры немешкотно поставить.

— Поспешай, Кузьма. Дело те, чу, знакомое. Не единожды, бают, возводил ты сии огневые башни. Поспешай!

— И недели не пройдет, Михайла Лександрыч.

Торопко и звонко стучали топоры.

Вскоре примчал от Большого воеводы новый гонец, и Михайла Нагой помрачнел: ден через пять Юрий Трубецкой будет у Кром.

«Для кого стараюсь? Для Юрья щербатого. С турами-то дурак крепость возьмет. Трубецкому — и победу праздновать, и почести принимать… На-кось, выкуси! Пущай лоб себе расколотит».

Едва гонца отправил, как тотчас к плотникам помчал.

— Буде, буде топорами тюкать!

— Чего ж так, Михайла Лександрыч? — спросил Смолянинов.

— И без туров бунтовщиков осилим.

— Да как же осилим? Не достать нам воров без башен. Поднимать надо!

— Цыц, Куземка! Не тебе, пушкаришке, мне указывать. Цыц!

Смолянинов в сердцах шапку оземь. Михайла же, не оборачиваясь, журавлем пошагал к шатру. На чем свет бранил Шуйского:

«Дня без пакости не проживет. Бывало в Угличе Нагих низил и опять. Слаб-де Михайла в ратном деле, пущай у Трубецкого в меньших походит… Слепец, недосилок слюнявый!»

Ударился в зелье. В села и починки поскакали стремянные холопы за девками. Закутил Михайла!

Иван Исаевич спозаранку ушел к пушкарям. Дотошно осмотрел наряд и остался недоволен. Молвил начальным:

— Многи пушкари набраны наспех, к бою они не евычны. Нужен толковый голова пушкарский. У Нагого нон какой досужий, век его порки не забыть. Вот и нам бы такого хитроумца выискать.

— Искать неча, — хмыкнул Федор Берсень. — Поди, не забыл, Иван Исаевич, раздорского голову?

— Тереху?.. Тереху Рязанца? — оживился Болотников. — Ужель жив?

— Жив и здравствует. До сей поры в Раздорах.

Иван Исаевич крепко обнял Федора за плечи.

— Да лучшего пушкаря нам и не сыскать. То всем пушкарям пушкарь!

В тот же день в Раздоры помчал спешный гонец.

Афоня Шмоток бродил за Болотниковым тенью. Воеводский стремянный Устим Секира как-то ревниво обронил:

— И че прилип! Откель выискался такой замухрышка? Гнал бы ты его, батька.

— Не трожь его, Устим. С Афоней мы старые друзья.

— Слыхал, Устюха? С Иваном Исаевичем мы в одном селе жили. Ты же сбоку припека.

— Сам ты не пришей кобыле хвост. Глянуть не на что, от горшка три вершка, щелчком собьешь.

— Мал мех, да туго набит, Устюха. Ты ж большой пень, да дурень.

— Это я-то? — ершился задетый за живое Секира. Ему ли, известному краснобаю, спуску давать? Да вон и казаки сбежались, гогочут, черти!

— Сам дурень. С твоей башкой в горохе пугалом сидеть. Спрячь помело-то.

Но не на того Секира напал: Афоню словом не прошибешь, сам кого хочешь уложит.

— А пошто прятать, Устюха? — картинно подбоченясь, отвечал Шмоток. — Рот, чать, не ворота, клином не запрешь.

Нашла коса на камень!

А ратники довольны: такую перебранку не часто услышишь, баюны-бакульники один другого хлеще.

Собралась вокруг Шмотка и Секиры добрая сотня повольников. Хохот на сто верст! А ратники все подваливали и подваливали. В задних рядах вытягивали шеи, переспрашивали:

— Че рекут-то? Не слышно, братцы.

Другие, что к говорунам поближе, утирая слезы, сказывали:

— Лих, мужичонка! Посрамит ныне Секиру. Чирей, грит, те в ухо, а камень в брюхо. Лих, дьявол!

— Не видим! Уж больно мужичонка мал!

Выпрягли лошадь, подкатили телегу, подняли баюнов над ратью. Иван Исаевич стоял среди повольников, посмеивался. Любуясь неказистым, кудлатым сосельником, молвил:

— Шмотка всей ратью не переспоришь. Говорит — что клещами вертит.

Молвил тепло, задушевно: с Афоней когда-то делили и горе, и радости. Вспоминал неугомона-мужика и в Диком Поле, и в татарском полоне, и за тяжелым веслом турецкой галеры.

Теперь же Афоня стал вдвойне дорог.

— Я ить сынка твово, Никитушку, от материна пупка отрывал. А где повитуху сыскать? Лес, глухомань, рази што баба-яга, хе-хе. Три года в землянке укрывались. А тут в Богородское подались. Тошно в лесу, Иван Исаевич, чать не скитники, на люди потянуло. Бреду на село, а сердце екает: Телятевский крутенок. А што, как в порубе [39] П о р у б — земляная тюрьма. сгноит? Не сгноил, слава богу, однако ж батогами попотчевал, едва очухался. Опосля приказчик Калистрат наведался.