Валерий Замыслов - Каин: Антигерой или герой нашего времени?

— Слезай, холопья душа, разговор есть, — пошатываясь, ответил Григорий.

Но Митька, человек заносчивый, схватился за плетку.

— Я тебе дам холопья душа. Посторонись!

— Ну и дурак. Помышлял о Ваньке сказать, а ты плеткой грозишься.

Митьку с коня как ветром сдуло.

— О Ваньке? Сказывай, служивый!

— Больно прыткий. Видел дулю? Вот так-то. Ты допрежь меня чарочкой угости, а то — язык на замок.

— Угощу, служивый, хоть штоф!

— Другой разговор, православные, — возрадовался Григорий. — Тогда пойдем во двор.

Угощали солдата в саду, подле заброшенного колодца. Служилый после третьей чарки и вовсе разбухарился:

— Теперь я как барин заживу. Денщика — в услужение, будет у меня на цырлах ходить. Ать, два!

— Гриша, хватить болтать. Где вор прячется?

— Опять торопишься. Дайкось еще чарочку… Как говорится, пей досуха, чтоб не болело брюхо.

Гриша выпил, крякнул и огладил широкой ладонью живот.

— Лепота. Будто Христос по чреву в лопаточках пробежался. Лепота, православные! Ныне я за пятьдесят целковых весь полк в вине утоплю. Веди меня к хозяину!

— Сведем, Гриша, но вначале надо Ваньку изловить. А вдруг ты наплетешь нам с три короба.

— Сам ты пустоплет, — обиделся служилый и заплетающимся языком продолжал. — Гришка Порфирьев в жисть никому не врал. Ванька в норке сидит, а норка в Козьем переулке, недалече от Панских рядов. Я сам вашего купчину к Ваньке поведу. Сам! А вам будет дырка от бублика.

Гриша вновь показал холопам кукиш и приложился к горлышку скляницы. Булькая горлом, допил остаток и рухнул под старую вишню.

— Готов, Гришка. Целый штоф вылакал… Что делать будем, братцы? — спросил Косой.

— А ты как полагаешь, Митька?

Косой толкнул солдата сапогом, но тот лишь что-то промычал, а затем и вовсе впал в пьяную дрему.

— Вы слышали, что он вякнул? Получим дырку от бублика. А ведь так и будет, братцы, коль купец изведает, кто нас на грабителя навел. И полушки не даст.

— Труба дело, Митька. Неуж без награды останемся?

— Без таких-то деньжищ? Ищи в другом месте дураков.

И Митька глянул на служилого такими ожесточенными глазами, что у него даже лицо перекосилось.

— Зрите колодец?

— Ну?

— Аль не допетрили?

Холопы переглянулись. Вестимо допетрили: лихое дело задумал Митька, рисковое, но пятьдесят золотых рублей на дороге не валяются. Такие деньги могут холопу только во сне пригрезиться.

— Ну что, потащили?

— Потащили, Митька.

Заброшенный колодец стал последним прибежищем Гришки Порфирьева.

Ваньку ожидало зверское наказание, но оно откладывалось, ибо купец отбыл по торговым делам в Ростов Великий и должен вернуться лишь на четвертый день.

— А пока посадить его в сруб на цепь вкупе с медведем, и не давать ни воды, ни крохи хлеба, — распорядился приказчик Столбунец.

— Так медведь его слопает, — высказал один из дворовых.

— Не слопает, он тоже на цепи. Ваньку прикуем вблизи от косолапого.

— Кабы от гладу и страху не сдох до приезда хозяина.

— Это уж как Бог даст.

У Ваньки замерло сердце, когда он увидел медведя. Тот, обнаружив подле себя незнакомого человека, заурчал, и ошалело заметался, громыхая цепью, а затем поднялся на задние лапы и пошел на Ваньку, и быть бы ему растерзанным, но медвежьей цепи не хватило всего на какой-то шаг.

— А ну пошел на место! Какой же ты озорник, Михайло Потапыч. На место! Сейчас кормить тебя буду.

Удивлению Ваньки не было предела. Прямо перед медведем с плетеным коробом очутилась молодая статная девка в сером домотканом сарафане, с тугой соломенной косой, переплетенной алой лентой.

Ванька ее знал: дворовая девка Аришка, но он подумать не мог, что та ходит в сруб кормить медведя.

Аришка вначале изумила даже самого Филатьева.

— Да как же ты, Аришка, зверя не боишься. Сожрет — и костей не соберешь.

— Не сожрет, ваша милость. Он меня как родную дочку возлюбил.

— Все до случая, Аришка. Зверь все же. Наложу запрет.

— Ой, не надо, милостивый Петр Дмитрич! — взмолилась девка. — Ей Богу не тронет он меня.

Купец, знать, не зря оберегал девку. Все ведали, что пригожая Аришка была в прелюбах с Петром Дмитричем, но девку не осуждали: крепостная, куда ж денешься? К тому же сирота казанская, не к кому притулиться. За холопа выйти? Купец того не желает, ибо не хочет терять веселую ладящую молодку.

Аришка была не только веселой, но и задорной. Любила подшутить, незлобиво подковырнуть, подстроить шалость, особенно среди остальных дворовых девок.

— Нашей Аришке в балагане бы в затейниках ходить, — сказал как-то Ваньке дворник Ипатыч. Уж такая егоза.

И вот эта егоза избавила Ваньку от страха: медведь послушно убрался в свой угол.

— Получай свою кормежку, Михайла Потапыч, и не пугай больше Ванечку. Ты ж у меня умный и добрый, — войдя в сруб, молвила Аришка.

Несколько минут она ласково разговаривала с медведем, гладила его своей мягкой ладонью по бурому загривку, а затем подошла к Ваньке и вытянула из короба калач и скляницу молока.

— Это тебе, Ванечка. Небось, проголодался. Только ешь побыстрей.

Ванька, конечно же, был голодный, а потому с жадностью принялся уплетать румяный сдобный калач.

— Я тебя буду каждый день подкармливать, Ванечка.

Узник диву давался. С какой это стати полюбовница Филатьева стала спасать его от голодной смерти?

— А ты не боишься, что лиходея подкармливаешь? Купец прознает, плетей не оберешься.

— Не прознает. Сюда, кроме меня, к Потапычу никто не ходит.

— Не зарекайся. Может и Митька Косой ненароком заглянуть.

— Тоже мне Малюта Скуратов [37] Малюта Скуратов — известный палач Ивана Грозного, оставившего на века в народе свое нарицательное имя. , усмехнулась краешками полных малиновых губ Аришка. — Скажу словечко — и словом Петру Дмитричу не обмолвится, язык прикусит.

— Что за волшебное словечко?

— И впрямь волшебное. Побегу я, Ванечка.

Ванька проводил девку вопрошающими глазами. Ванечка! В жизни никто так не называл, — ни мать, ни отец. И вдруг!..

Правда, он иногда замечал на себе ее мимолетный улыбчивый взгляд, но не придавал этому значения. Почему-то ни одна из дворовых девок не вызывала у него никакого интереса, ибо Ванька полагал, что девки — люди и вовсе никчемные, способные лишь ублажать хозяина, коего он перестал уважать чуть ли не с первых дней своего пребывания во дворе Филатьева, ибо именитый купец не только девок, но и своих крепостных мужиков за людей не считал.

Крут был Петр Дмитрич, никогда доброго слова от него не услышишь, знай, орет: дармоеды, быдло! Нередко к словам своим кулак да плеть прикладывал. Жесток был купчина и оправданье своим поступкам находил: