Эдвард Радзинский - Наполеон

– Какой же вы шутник, Бомарше, – торопливо сказал маркиз.

– Люди, не понимающие шуток, опасны, – Бомарше улыбнулся. – Взять нашу революцию. Как хорошо, весело, даже шутливо все начиналось! Но пришли эти выспренные, серьезные – и тотчас полилась кровь. И бедный король тщетно умолял нацию «вспомнить свой счастливый и веселый характер».

– Хотя я, – сказал маркиз, уже дожевывая поросенка, – ждал от революции не веселья, а смелости. Например, я предложил Национальному собранию принять истинно революционный закон, который должен был покончить с неравенством в главном…

Он остановился и ждал вопроса. Бомарше засмеялся и спросил.

– К примеру, – сказал маркиз, – красавцу и богачу графу легко переспать с любой красавицей. А каково мне – бедняку и старику? Но неудовлетворенное желание не даст мне плодотворно мыслить на благо нации… И урод Марат уже работал над моим проектом, вытекавшим из требований абсолютного равенства: отменить право женщины отказывать мужчине. Все должны быть равны у входа в пещеру. Но Робеспьер не посмел… Убивать был смел, а основать царство равноправия в Любви – не посмел.

– Законный гимн пороку, достойный вас обоих, – сказал граф. – Вы оба нечисть и равны в грехе. Но вы оба живы, а Она – нет! Отчего Ее ненавидели? Она так любила людей, все старалась угодить им…

– …Как вы ее учили, – усмехнулся Бомарше.

– Да, я. Она носила туалеты, усыпанные драгоценностями, – продолжал граф, – и все негодовали: дорого! Я уговорил Ее носить простые платья с наброшенной на плечи накидкой – опять негодовали: нарушила этикет! Ее парикмахер соорудил прическу величиной с Нее самое. Чудо искусства: среди роз стоял сельский домик в духе Руссо… Придворные объявили – безумие. Я посоветовал, и Она придумала самую скромную прическу: перья в волосах. И они осудили Ее уже за это…

– Вы должны понять, какую ужасную службу сослужили бедной королеве, – сказал Бомарше. – Вы не француз. Вы не понимали ни страны, ни времени. Это был Галантный век – последний век, когда Францией правили женщины. Страна любовалась ветреными сердцами своих королей. При Людовиках Четырнадцатом и Пятнадцатом нация мало интересовалась королевами, с трудом помнила их имена. Зато во всех подробностях она была осведомлена о фаворитках, захватывавших сердца королей, и с веселым пониманием относилась к монаршим увлечениям. «Ах, плутовка, старого развратника распалила ловко!» – запел с восхищением наш добрый народ, когда в постели Людовика Предпоследнего появилась молодая красавица, бывшая шлюха госпожа Дюбарри. И вдруг на трон сел новый король, который посмел… быть верным своей жене! Король, о котором ничего пикантного и рассказать нельзя! Какое разочарование для подданных… И далее происходит невиданное: королева, то есть его законная жена, осмелилась вмешиваться в дела управления, тратить бездну денег и капризничать на миллионы франков… будто она не королева, а фаворитка! Экая самозванка! Французы очень обиделись. Обижена была наша галантность: не ложе наслаждений, но заурядная брачная постель начала править нами!

– И все-таки я предпочитаю оригинал карикатуре, – проворчал маркиз, – ибо Бонапартова Жозефина – жалкая пародия на Антуанетту. Такая же мотовка, но буржуазка, то есть мотовка без вкуса; такие же прихоти плоти, но прихоти потаскухи… И вокруг нее – эти новые правители, свора жалкой нечисти, ограбившая страну. Вместо царства кровавых фанатиков-революционеров мы получили царство воров и ничтожеств. И огромное количество доносчиков. Недавно я начал писать памфлет об этой креолке… мсье Бомарше, сам не раз писавший подобные памфлеты при короле, оценит новую ситуацию… Я написал только первые строчки – и ко мне уже пришли! И предупредили: «Сейчас у нас новый министр полиции – мсье Фуше. У него есть идея: отправлять людей, внушающих опасения правительству… нет, не в тюрьму, это вызывает к ним нездоровый интерес общественности, а в обычную психушку. Если вы хотите там очутиться снова, продолжайте писать». И знаете, я решил продолжить. В психушке полно порядочных людей, помешавшихся от наших постоянных ужасов. И еще: пережив революцию, я понял, что только в неволе можно вести себя свободно и даже со свойственными вам причудами. Например, в Бастилии я обожал покупать дорогие розы, а потом, на прогулке, стоя над вонючей лужей, медленно отрывал лепестки и бросал в грязь. Они были уверены, что я безумен, и не трогали меня. Эти сукины дети не понимали символики: Галантный век должен был закончиться грязью.

Маркиз с сожалением посмотрел на остатки кушаний. Он уже не мог больше есть и откинулся в кресле, испытывая блаженство.

Мадемуазель де О. в одиночестве допивала вино.

– Мне кажется, граф, вы просто не можете оторвать глаз от нашей молчаливой дамы. Это единственное, что оправдывает ваш отказ от такого обеда. Понимаю ваше состояние… и маркиз тоже. Мы уважаем бурю чувств, которую вызывает у вас ее облик, так что она в вашем полном распоряжении. Мы оба против неверности, но за непостоянство. Тем более что мадемуазель де О. – великая охотница до новизны…

Мадемуазель смеялась.

– Вы за все непременно ответите на Страшном суде. Оба! Впрочем, надеюсь, господин Бомарше предстанет перед ним уже сегодня.

Бомарше не ответил. Он молчал, и тоскливая грусть вдруг преобразила сытое круглое лицо. Но маркиз возмутился:

– Глупость толпы, недостойная вас, граф! Страшный суд… Я уверен, что Он, который устами Сына говорил о прощении, не может мстить нам за наши страсти… да еще в виде этакого суда с присяжными в виде апостолов. Да и за что? Если Бог наделил нас тем, что мы считаем грехами, возможно, мы просто не научились ими пользоваться? Может быть, грехов вообще нет, а есть потребности, пока еще непонятые…

– Все то же отвратительное богохульство, – сказал Ферзен.

– Я не такой уж верующий… хотя, думаю, вы правы граф, – заговорил Бомарше. – Господь оставил нам свободу воли… свободу выбора. Отсюда и следует: все позволяемо, но не все позволено.

Маркиз улыбнулся:

– Бомарше – моралист… По-моему, это даже смешнее его комедий.

Фигаро сменил оплывшие свечи и начал убирать посуду.

– Ваш бокал, хозяин… – Он кивнул на нетронутый бокал.

– Забери его, – сказал Бомарше и внимательно посмотрел на маркиза.

– Что вы так смотрите?

– Если бы этот бокал был отравлен… какое напряженное было бы действие! Вот он, истинный театр, не правда ли, граф?

Граф молчал.

Фигаро уже забрал бокал, когда Бомарше вдруг сказал:

– Оставь его. – И усмехнулся. Фигаро вернул бокал на стол.

– Маркиз, вы довольны? И вы, граф, рассуждающий о Страшном суде? – спросил Бомарше, пристально глядя на стоявший перед ним бокал с вином.