Аркадий Савеличев - Столыпин

Да и был ли трон в это время? Все рушилось вокруг него. Революция катилась, как лесной, всепожирающий пал, оставляя на просторах страны сплошные пепелища. После смерти Плеве уже не было никакого сдерживающего начала. Мало, крестьянство, фрондирующее земство, огромная часть перепуганного дворянства – на трон тайно и явно напирали выросшие как грибы новые партии. Не говоря о большевиках, даже кадеты. Все это снова вытолкнуло наверх отринутого было от трона Сергея Юльевича Витте.

Закончив приличным миром «ребяческую» и «преступную», по собственному выражению, войну с «макаками», предпринятую вопреки его решительному сопротивлению, он мог теперь диктовать свои условия:

– Или я – или диктатура!

Но вот беда, кандидата в диктаторы не было. Где они, нынешние Наполеоны? Даже великие князья, которые могли бы взять на себя эту роль, не годились! Разве что Николай Николаевич?.. Да, он с револьвером в руке вынудил царя подписать «Манифест 17 октября» и тем самым выбил некоторые козыри из рук Витте; тот открыто козырял пред царем страшным словом: «Конституция!» На конституционную монархию не хватало духу даже у Николая Николаевича. Хотя он и грозил застрелить племянника, а потом и самого себя… но был ведь все-таки Романовым. Какой уж там Наполеон!?. Семейный защитник династии. А потому, заставив царя уступить напору Витте, он и сам уступил хитросплетениям ближайших царедворцев. Витте хочет приписать себе заслуги? Пусть уж лучше заслуги принадлежат царю. Много придется наобещать народу?.. Но выполнять обещанное придется председателю Совета Министров; то бишь Сергею Юльевичу Витте…

А руки-то у него все-таки связаны! Вот так-то, Сергей Юльевич. Расхлебывайте за все царские обещания.

Ни «Конституции»…

…ни «Учредительного собрания»…

Обещания, одни огромные обещания!

Витте, поняв что не пробьет бюрократическую баррикаду, которая была пострашнее баррикад революционных! – со зла и в своей неукротимой ослепленности подал в отставку.

Вместе с ним ушло в отставку и все правительство. Вместе с очередным Министерством внутренних дел – Дурново… За которым охотились террористы, но взять пока не могли.

Апрель 1906 года по глупости все той же царской «камарильи» рассыпал в прах все то, что для пользы России, а следовательно и для самих Романовых задумывал Витте.

Когда Столыпин по царскому вызову приехал из Саратова в Петербург, председателем Совета Министров, как бы в насмешку над здравым смыслом, был назначен старый Иван Логгинович Горемыкин.

Горе-Мыкин!

Как издевательски, вроде бы по корректорской ошибке писали газетчики.

Или еще лучше: «Вытащенный из нафталина»…

И уж совсем по-уличному: «Горе-Геморрой…»

Царь испугался,

Издал Манифест:

Мертвым – свободу,

Живых – под арест!

Письменно, лично поданный на высочайшее имя проект Витте – «Об умиротворении России» – ко дню подписания превратился уже в «Манифест 17 октября». Даже партия такая появилась: октябристы. Ни в ее программе, ни в Манифесте таких слов, как «Конституция», «Учредительное собрание», и в помине не было. Дума! Благословленная царем?.. Полно, господа! Кто дарует, тот вправе и отнимать дар. Наскоро собранная, как на пожар, Дума получила название «Булыгинской» – по фамилии очередного, после убийства Плеве, случайного министра внутренних дел. Она наполовину оказалась крестьянской. Была такая благая мысль: опереться на веровавшее в царя-батюшку крестьянство. Ведь крестьян-то бунтовал против помещиков и чиновников – не против самого царя? Не велика беда, если и расписаться не умеет, зато будет делать все, что надо.

С этой мыслью, еще до своей отставки, и Витте носился; уже не веруя в общину, он веровал все-таки в серенькую крестьянскую массу, которая-де и успокоит господ-бунтовщиков. Благой надеждой встретил саратовского губернатора и Горемыкин:

– Каково, Петр Аркадьевич? Кругом тишь да благодать. Мужик – он сам этот интеллигентский пожар потушит, дайте только срок…

– Жарко, Иван Логгинович…

Столыпин сказал это без всякого намека, всего лишь от ощущения кабинетной духоты.

– Узнаю степняка, привыкшего к вольным ветрам!

Вбежавшему в кабинет адъютанту хозяин указал на зашторенное окно.

Царь испугался,

Издал Манифест…

Иван Логгинович в тревожном возбуждении посетовал:

– Менять, менять надо песнопения. Повеселее! А то – главный министр Дурново, председатель Горемыкин… – Он всласть похихикал. – Нет, хоть одного да заменим. Что, не верите, Петр Аркадьевич?

– Все в руце Божьей, царской то есть, – скромно ответил Столыпин.

– Думаете, и без моей подсказки?.. – с проснувшейся обидой заметил Горемыкин.

– Думаю, Иван Логгинович, что без вашей мудрой головы не обошлось.

– Спасибо и на том. Можно бы и застольно поговорить, но как перед такой высочайшей аудиенцией?..

– Никак нельзя.

– Вот-вот. Подышали? Пора и в путь. В нашем деле нельзя опаздывать.

– Время аудиенции не изменилось?

– То же самое, послеобеденное. Самое благое время. В шесть часов, как телефонировал барон Фредерикс. Государь в это время истинно благодушествует. С Богом нам, Петр Аркадьевич!

Горевой старик тут горе не мыкал – о дворцовых порядках судил здраво. Ну что ж…

Столыпин первым встал с кресел, но в дверях пропустил вперед облачившегося в шубу старика. И это по апрельскому-то солнцу!

«Оля, бесценное мое сокровище. Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрепанной, представляющей из себя шестую часть мира, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих слов тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает.

Поддержка, помощь моя будешь ты, моя обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокровище любви, которое ты отдала мне, сохранило меня до 44 лет верующим в добро и людей. Ты чистая моя, дорогая. Ты мой ангел-хранитель».

Он понимал, что новое назначение, даже сведя семью воедино, в столичном Петербурге, неизбежно отринет его от семьи… для новых, еще более грязных дел. Теперь в его подчинение войдут и полиция, и жандармерия, а они не цветы дамам раздают – кандалы, тюрьмы и виселицы…