Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1

Когда схватка кончилась, Берсень, раскрасневшийся и возбужденный, спрыгнул с коня, сбросил с головы шапку и порывисто шагнул к Агате.

— Люба ты мне!

Прижал к груди и крепко расцеловал. Агата потупилась. Один из казаков подтолкнул её локтем.

— То воевода наш, Тимофей Егорыч. Кланяйся.

Агата поклонилась, отвесили поклон и остальные девки. Воевода довольно рассмеялся.

— Что, натерпелись страху? Теперь не бойтесь. На засеку вас заберу, на служилых женю. А кто захочет домой возвернуться, пусть идет с богом.

Вскоре прибыли в засечную крепость. Федька пригнал в город огромный табун татарских коней и тысячную отару овец, молвил:

— С конями и с мясом будем, служилые!

Воеводу и войско торжественно встретили оставшиеся в городе стрельцы, пушкари и казаки. Кидали вверх шапки, кричали:

— Слава воеводе! Слава Тимофею Егорычу!

Поход был удачен. Федька закатил большой пир. Приказал достать из воеводского погреба пять бочонков вина и меду хмельного. Служилые пили да воеводу похваливали:

— Добр и отважен Тимофей Егорыч.

Якимовские девки надумали остаться в городе. Да и что делать? Деревня разорена, родители полегли под басурманскими саблями. Ждет на родной сторонушке один лишь черный пепел от сгоревших изб. А тут веселье, озорные молодцы проходу не дают, один другого краше.

Одна Агата не захотела остаться в крепости. Днем и ночью перед её глазами были Малиновка с матушкой ласковой да подружками задушевными.

— Уйду я, девоньки. В Малиновку хочу.

— Осталась бы, — уговаривали девки. — В крепости нас приветили. И воевода жалует. А тебя особливо, глаз не сводит.

— Нет, подруженьки. Уйду я, — твердо решила Агата.

Собрала узелок, простилась с девками, горячо помолилась и пошла из крепости.

Воротные сторожа помехи не чинили: ведали воеводский указ — выпускать из крепосницы девок, ежели они того пожелают. Увидели Агату, головами покачали.

— Ай да краса-девица. Шла бы вспять.

Но Агата молча ступила мимо. Шла до сутеми по одинокой угрюмой дороге и тихо шептала молитву:

— Помоги, матерь божья, до родительского дома добраться. Порадей, пресвятая богородица и заступница наша…

Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась — и отпрянула в сторону, прижавшись к ели.

Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Агате.

— Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? — закричал один из вершников.

— В Малиновку, люди добрые, — ответила Агата. — В деревеньку свою, к матушке.

«В деревеньку, к матушке», — передразнил наездник. — Да ведаешь ли ты, неразумная, где твоя деревенька?

— Как же не ведаю. Малиновка наша одна, — простодушно молвила Агата.

— Это на Руси-то? — хмыкнул вершник. — У меня, вон, свояк в Малиновке живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду?

— Елецкого, люди добрые. Там наша Малиновка.

Вершники рассмеялись.

— Учудила, девка! До Ельца, поди, полтыщи вёрст. Да и дорог ты не ведаешь. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке. Тьфу, пронеси силу окаянную!

Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил:

— Не дело удумала девка. Не дойти те до Ельца…

Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым ртом.

— Глянь, робята, — тихо выдавил он. — Глянь на дорогу.

Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в бурой шерсти медведь.

Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал людей. Агата похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий, наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими, узловатыми руками.

«Господи! Да что ж это я… Куда ж снарядилась, непутевая», — запоздало опомнилась она.

Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя, вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков пистоли.

Косолапый, почуяв недоброе, рявкнул и не спеша убрел в чащу.

— Ну так что, девка, — утер вспотевшее лицо старшой. — Дале пойдешь али с нами вернешься?

— А вы куда ж?

— Так мы за тобой посланы. Велено на воеводский двор доставить.

— На воеводский?… Пошто я понадобилась воеводе? — озадачилась Агата.

— О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Тимофей Егорыч про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот так-то, девка. А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче. Поспешать надо, — строго произнес старшой.

С того дня Агата оказалась в воеводской светелке. Тимофей Егорыч заходил по три раза на дню, садился на лавку, веселый и слегка захмелевший, улещал:

— Забудь о Малиновке, Агатушка. Поди, и её ордынцы порушили. Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь-то больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила. Ступай в сад!

Агата либо отмалчивалась, либо отвечала коротко:

— Посижу я, воевода. Не неволь.

Воевода супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий, плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый лоб. Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом воеводском доме. Тимофей Егорыч называл его своим «другом собинным». Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить Агату. Но Иван больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря темные брови, и Агате почему-то было беспокойно от его отрешенно-задумчивых глаз.

«Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы лучше — пей, веселись да девок голубь… Васюта не таков. Тот весь день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как туча чёрная. С чего бы это?» — раздумывала Агата.

Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора чей-то басовитый, охрипший голос:

— Кой седни день, Марья?

— Середа, батюшка. Аль запамятовал? — отвечал женский голос.

— Запамятовал, баба.

— Да где ж те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди, бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе.

— Нишкни, баба!.. Кой седни день?

— Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!

— Я те, дура!.. А по счету кой?

— Шешнадцатый!

— Шешнадцатый?… Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И че не упредила! Сотник по морде съездит.

Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то невнятно забурчал и вновь полез в погреб.