Марина Кравцова - Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

– Да нет же, граф! – настаивал Сергей. – Нельзя вам было в чистый абшид.

Орлов посмотрел на него мутным взором и неожиданно брякнул:

– Хочешь, покажу «государственную тайну»?

Сергей недоуменно пожал плечами, но Алексей уже встал и направился к двери.

Поднялись наверх. Орлов приостановился в нерешительности, для него весьма необычной, перед узкой массивной дверью. Наконец аккуратно потянул ее на себя…

Они оказались в небольшой светелке. У стены, закрытой гобеленом, стояла богато украшенная колыбель, в которой, крепко смежив крохотные веки, спал младенец. Девушка-немка в белоснежном чепце сидела возле и читала книгу. Завидев графа, она быстро поднялась, сделала книксен, а затем, повинуясь одному лишь взгляду Орлова, вышла из комнаты.

Алексей низко склонился над колыбелью.

– Подойди, Сережа, – прошептал он.

Ошеров, изумленный, приблизился.

– Ишь, спит как сладко, – бормотал Алексей. Дитя причмокивало во сне.

Орлов растаял, ослабел, хотел еще что-то сказать, но язык не повиновался.

– Кто это дитя? – Ошеров ничего не понимал.

– Александр Алексеевич Чесменский! – торжественно, слегка заикаясь, провозгласил Алехан и неловко поцеловал мальчика. Тот встревоженно пошевелился, но, засунув пальчик в рот, продолжал спокойно спать. Алексей выпрямился, тряхнул головой, вдруг нахмурился, потом чему-то усмехнулся.

– Пошли! – шепнул Ошерову.

Они вернулись в комнату Алехана. Орлов, не глядя на друга, принялся вновь наполнять бокал.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Сергей. – Это сын ваш? Когда же вы успели… Сколько ему? Ведь вы же были в Италии… Его оттуда привезли?

Алексей сдавленно, пьяно рассмеялся.

– Не… понимаешь? Тогда давай выпьем! За… за упокой души матушки его!

Сергей едва не вырвал у него бокал из рук.

– Вы что, граф! Кончайте пить, нельзя же так…

– Ну да, – бормотал Алексей, поняв по-своему восклицание Ошерова. – Грех, кощунство, за упокой души… Тогда за здравие сына моего!

Он залпом осушил кубок.

И вдруг разрыдался, уронив голову на руки.

– Этого еще не хватало! – воскликнул Сергей. – Алексей Григорьевич, возьмите себя в руки. Пойдемте. Вам надо лечь…

– Вырастет, – бормотал граф, – узнает, не дай Бог, что я мать его погубил… Проклянет!

– Ах, вот оно что! – понял Сергей. – О, граф! Неужели…

– Чахоточная… Она и так бы не зажилась, – продолжал, не слушая его, Алексей. – Да еще беременная. Да только я…

– Царствие ей Небесное! – с чувством сказал Сергей. – Жаль, конечно, но ее уже не вернешь. А вы не думайте больше. Успокойтесь. Жизнь она и есть жизнь, мало ли чего в ней приключается. Мальчик славный. Это хорошо, что у вас теперь сын есть. А у меня вот никого нет. Один я как перст. А вы – отец… Это хорошо.

Алексей уразумел, наконец, что он говорит, и вдруг улыбнулся.

– Один, говоришь? А мы тебя женим! Вот точно… так и сделаем.

Еще до войны с турками Алексей Григорьевич Орлов полонил сердца москвичей. Он словно создан был для древней столицы – патриархальной, бесхитростной, хлебосольной. Видный барин, блестящий кавалер, душа нараспашку, богач, сорящий деньгами, и тут же немалую часть денег этих в помощь просящим отдающий… Покорил граф Алехан Москву русской удалью, добротой и незаносчивостью, чудесно сочетающейся в нем с редким вельможным достоинством. С громкой же славой, приобретенной в битве при Чесме, Орлову стало невозможно выехать за ворота, чтобы тут же все, его завидевшие, не бросались за ним бежать, шапки сняв, приветствовать, честь отдавать… Народ собирался толпами и глазел, как лихо катит Алексей Григорьевич на великолепных своих лошадушках. А его роскошный особняк с садом, поражающем воображение причудливыми затеями, всегда был открыт для гостей, и граф Алексей задавал пиры на всю первопрестольную, подобно былинному князю Владимиру.

Ошеров загостился у старого друга. Он помнил, как Алексей Григорьевич помог ему ненавязчивым участием оправится от горя, и сам теперь хотел воздать добром за добро, ободряя затосковавшего графа. Между ними не было сказано ни слова на этот счет, но Орлов понял, оценил и был благодарен. Сам он запер свои чувства на замочек, больше уж не срывался и пьяных сцен не повторял. Впрочем, он действительно начал смиряться с происшедшим, много молился, заказывал службы, жертвовал на храмы, исповедывался. Стало восстанавливаться его подорванное было здоровье. И вот теперь-то и начал он, на радость москвичам, вести прежнюю жизнь хлебосольного русского боярина, прибавляя к этому собственной фантазии развлечения.

О самозванке Орлов с Ошеровым больше не говорили, лишь однажды, к слову, Алексей сказал о том, что Доманский и Чарномский после смерти Алины были отпущены на все четыре стороны и даже снабжены деньгами на обратную дорогу.

– Вот кого бы я попридержал! – возмущался Алексей Григорьевич. – Впрочем… впрочем, теперь вряд ли им в голову вступит подобными играми забавляться – научены.

И он спокойно принялся за обед, как будто на свете никогда и не бывало Али-Эмете, принцессы Володимирской. Сергей, помнивший его отчаянье, подивился выдержке графа… которую, в общем-то, вполне можно было принять и за бессердечье, чем всегда готовы были воспользоваться орловские недруги.

После обеда Алексей предложил другу прогулять по старинным улочкам Москвы.

Быстро запрягли молодую породистую лошадку. Сергей устраивался поудобнее в санях, тогда как Орлов давал распоряжения перехватившему его прямо у ворот дворецкому. Наконец и он уселся рядом с Ошеровым.

– Трогай! – приказал кучеру Сеньке.

Но не успели они отъехать от ворот, как перед ними возник согбенный старичок в зябком тулупчике. Дед, несмотря на мороз, стащил треух и принялся низко кланяться и едва ли не креститься на статную фигуру восседающего в санях Алехана. Сенька резко рванул поводья, лошадь стала, и кучер разразился бранью:

– Ты чо под копыта лезешь, жизнь надоела, старый хрыч? Али ослеп совсем?

– Я ж говорил, – зашамкал старик, затряс головой, – я им сказывал, охальникам, так не оставлю… До самого Орлова дойду!

Алехан кликнул дворецкого, с интересом наблюдавшего эту сцену, стоя в воротах, и приказал:

– Разберись-ка, что тут такое.

Старик упал в ноги Орлову.

– Батюшка, защити, от своих-то житья совсем не стало, – он расплакался.

– Ладно, старина, не плачь, не горюй, вставай со снегу, простынешь. Нечего передо мной валяться, я не икона. Сейчас тебя чайком напоят, али чем и погорячее, ежели пожелаешь. Вернусь, разберемся. Сенька, пошел!

Легконогая лошадка понесла сани по припорошенной утренним снежком дороге.