Ирина Измайлова - Собор

— Август Августович, здравствуйте! — протягивая руку, воскликнул Росси. — Как, право, приятно вас встретить! Мы так давно не виделись. Как поживаете?

— Здравствуйте, Карл Иванович, благодарю вас! — Огюст ответил на рукопожатие и попытался улыбнуться. — Я тоже рад вас видеть.

— Вы меня представите мадам де Монферран? — спросил Росси, с явным восхищением глядя на покрасневшую Элизу. — Мы до сих пор ведь не знакомы.

Огюст повернулся к жене:

— Дорогая моя, разреши представить тебе человека, которого ты можешь встретить всюду в Санкт-Петербурге: Карл Иванович Росси.

Элиза протянула архитектору руку:

— Здравствуйте! Я рада. Я знаю вас. И не знаю… Простите, русский у меня ужасен!

— Так будем говорить по-французски, — улыбнулся Карл Иванович, коснувшись губами белого шелка перчатки.

И опять обернулся к Огюсту:

— Мсье, перед вами мне следует извиниться. Дела мои в последнее время идут мерзко, я стал потому рассеян и неучтив. Я даже толком не поблагодарил вас два года назад, когда вы меня так выручили с вашей Комиссией. Я бы без вас не достроил театра. А это было делом моей чести. Вы не дали опозорить меня.

— Довольно! — почти сердито прервал его Монферран. — В Комиссии я был не один, да и при чем тут я?

— При том, что теперь с вами не смеют не считаться.

— А с вами… — воскликнул Огюст и умолк, не зная, как продолжить.

Элиза тронула рукой его локоть:

— Анри, если можно, я немного посижу на скамейке. Я что-то устала. Побеседуйте без меня. Мсье Росси, вы меня извините…

— О, конечно, мадам!

Огюст взглядом поблагодарил жену за эту невинную уловку. Элиза никогда не уставала ходить.

Она уселась на скамью, и на ее шляпу сразу опустился оранжевый кленовый лист и затрепетал на вуали.

— Она очень красива! — сказал Росси, когда они отошли по аллее немного дальше. — Простите, я понимаю, это нескромно…

— О нет, я рад это слышать! — возразил Огюст. — И рад, что наши вкусы совпали и здесь. А как поживает ваша супруга?

— Благодарю. Соня уехала в Ревель вместе с детьми. Со мною здесь только старший, Саша. Так все-таки легче. Я здесь снова кругом должен и, что теперь делать, не представляю…

Последние фразы Карл Иванович снова произнес по-русски, и в словах его, и в тоне, и в голосе наконец прорвалась невыносимая горечь. Монферран посмотрел на Росси, и у него сжались кулаки.

— Мерзавцы! — размахнувшись, он концом трости сбил несколько листьев с нависшей над дорожкой ветки. — Господи, да что же это такое?! — Карл Иванович, что можно сделать, а?

— Ничего нельзя, — просто сказал Росси.

— Не может быть — вырвалось у Огюста. — Я… У меня была мысль обратиться к государю…

— Ни в коем случае! — зодчий, казалось, даже испугался. — Не вздумайте, Август Августович, ради бога! Только хуже сделаете… Со временем все образуется, и уж совсем без работы я не останусь! А поднимется шум — станет вовсе скверно. Однако же, спасибо вам за одну только вашу доброту.

Некоторое время они шли молча, потом Росси спросил:

— Когда вы собираетесь закончить памятник на Дворцовой?

Монферран пожал плечами:

— Хорошо, если года через полтора. А то и через два. Вот уж сам столб стоит, а Комиссия передралась, как всегда, из-за мелочей. Спорят, как малые дети, золотить или не золотить ангела и на сколько вершков опустить пьедестал. Меня не слушают, да только я же все равно сделаю все по-своему. Вот дождусь, пока они устанут спорить и угомонятся, а потом каждого уверю, что именно к его мнению и прислушиваюсь.

Росси рассмеялся:

— Господи, до чего вы умны! Мне бы так уметь обходиться!..

— Вы не точны в выражениях, — с иронией проговорил Огюст. — Следует сказать не «обходиться», а «изворачиваться». Я всю жизнь изворачиваюсь — скоро стану уже как змея. И вы это полагаете достоинством?

— Да, — твердо ответил Карл Иванович, и взгляд его честных глаз не оставлял сомнения в его искренности. — Главное для нас с вами добиваться своего, ведь так? От нас слишком многое зависит, мы не имеем права из гордости либо упрямства терять завоеванное и уступать место бездарностям… Вы думаете, я не жалею о своем несчастном характере? О-о-о, еще и как! Сейчас бы мне столько надо было сделать, у меня такие планы в голове, а я, как последний осел, восстановил против себя всех, не исключая императора, и остался не у дел… Хорош же! Что было проку хлопать перед носом царя дверью?

— Вы хлопнули у него перед носом дверью?! — в восторге вскричал Огюст. — Как это, должно быть, было приятно! Как я завидую вам!

— Ах, ну что вы… — Росси сморщился. — Вспомнить тошно. Идиот! Но не будем об этом. Лучше о колонне. Я слышал, на вершине ее будет все-таки не статуя императора Александра, а ангел?

— Да, конечно, — подтвердил Огюст, — ангел с крестом, попирающий змею. Я с самого начала так решил. Войну ведь выиграл не только Александр I, не так ли?

Карл Иванович посмотрел на него с некоторым изумлением и ничего не ответил. Но Огюст хорошо понял его взгляд.

— Вас удивляет, — спросил он, — что я, француз, спроектировал этот памятник?

—Вам поручили его проект, — сказал Росси, — и вы…

— Нет! — резко прервал его Монферран. — Не в этом дело. Я хотел его поставить!

— Вы?

— Да. А отчего вас это так удивляет? По-вашему, это не патриотично? А?

Его любимое мальчишеское «а» прозвучало с таким вызовом, что Росси невольно поглядел на него с улыбкой.

— Я думал, вам это безразлично, сударь, — сказал он.

— Все так думают, — усмехнулся Огюст. — Иногда я и сам так думаю. В жизни я чаще поступаю, согласуясь с соображениями выгоды, а не чести. В Россию я приехал ради денег и славы и потому, что мне некуда было деваться… Это правда! Но я узнал эту страну, полюбил ее народ и понял, что он заслуживает памятника. А вы как думаете?

— Я уверен в этом! — решительно сказал Карл Иванович. — Разве я не создал прелюдии для вашего ангела? Тоже не с холодным сердцем, уверяю вас. Я не русский, как и вы, но я всю-жизнь здесь строю… Наверное, камень соединяет прочнее всего остального. Я стал чувствовать себя россиянином.

— А я нет! — воскликнул Огюст. — Тридцать лет — не десять, сударь. Я приехал в Россию уже взрослым и не могу переродиться. И вот поэтому я так хочу сделать этот памятник. Это, если хотите, искупление, хотя я никому никогда этого не говорил и никому никогда не скажу, разве что Элизе или Алеше, слуге моему и другу, у которого дед убит под Бородином, а отец на Березине. Я француз, сударь, и в этом все дело.

Он остановился, поворошил тростью листья на газоне и оглянулся, закусив губы, уже сожалея о порыве этого несвойственного ему откровения.

Росси, поймав его взгляд, сказал:

— Как мне приятно, Август Августович, что вы со мною так прямодушны.