Ирина Измайлова - Собор

— А если нет?

— Замолчи!!!

Этот день Монферран провел на строительстве, не делая в сущности ничего, не понимая, кто и что ему говорит, не читая бумаг, которые ему приносили показать или подписать. Если бы в этот день ему подсунули его собственный смертный приговор, он бы подписал его, не догадываясь, что подписывает.

Вечером, вновь забравшись к себе в кабинет, он в порыве бешенства и отчаяния написал записку госпоже Суворовой.

«Мадам, — говорилось в записке, — вы разбили мою жизнь. Ваш визит открыл правду моей жене, ибо она не глупее нас с вами, и она меня оставила. В сущности, я сам во всем виноват и вас винить не вправе, но после всего этого, как вы понимаете, мы не можем более видеться.

Благодарю вас за все и остаюсь вам признателен.

Огюст де Монферран»

Он отослал записку немедленно, невзирая на позднее время, а утром, проведя еще одну бессонную ночь, понял, как дико было это писать, как он будет выглядеть теперь и в глазах Ирины. Ему ничего не оставалось делать, как только одеться и поехать к госпоже Суворовой, чтобы извиниться и попросить забыть и о записке, и обо всем, что между ними произошло.

От усталости, от горя, от двух бессонных ночей его немного пошатывало, когда он поднимался по лестнице к квартире Ирины Николаевны. Если бы в эту минуту он увидел себя со стороны, он ужаснулся бы своего вида: его лицо было бледно, веки воспалены, вокруг глаз уже не круги, а целые озера мутной синевы, губы искусаны, волосы встрепаны и неуложены. Пожалуй, первый раз в жизни он позволил себе выйти на улицу в таком виде…

Горничная Соня открыла ему дверь и, ничего не спрашивая, сразу указала в сторону гостиной:

— Проходите, прошу вас!

И тут же он услышал смех и звенящие женские голоса. Один из них был голосом Ирины, а второй… Огюст узнал и его, но побоялся поверить. На какой-то миг у него явилась мысль, что он бредит.

Собравшись с духом, архитектор переступил порог знакомой комнаты и… прирос к полу.

На памятной ему старенькой софе, рядом, как старые приятельницы, сидели Ирина Николаевна и Элиза. Они оживленно болтали, но при его появлении разом замолчали и повернулись в его сторону.

— Доброе утро, мсье! — как ни в чем не бывало воскликнула Ирина. — Чему обязана в столь ранний час?

Монферран понял, что его ответ решит все, всю его судьбу. Элиза смотрела на него спокойно и выжидающе.

— Я пришел просить извинения за мою вчерашнюю записку, — сказал он, кланяясь, но не трогаясь с места. — Я написал глупые и дерзкие слова и хочу взять их назад, мадам. Мое намерение прекратить наши встречи не должно было выражаться такими словами…

— Я не успела прочесть вашей записки, мсье Монферран, — Ирина встала и, взяв с каминной полки запечатанный конверт, протянула его архитектору. — Мне было не до того, у меня, как видите, гостья, ваша супруга. Мадам уже собиралась ехать домой, но раз вы тоже явились в гости, позвольте мне покинуть вас на минуту: я должна распорядиться насчет завтрака.

И она, подхватив подол своего любимого черного платья, выпорхнула из комнаты.

Элиза, не двигаясь, не говоря ни слова, продолжала сидеть и вопрошающе смотреть в глаза мужа. На ней было утреннее светло-голубое платье, волосы ее были уложены игриво и легко, лицо светилось румянцем. Она была хороша, как никогда.

Огюст сделал к ней шаг, потом другой. Ему хотелось броситься к ее ногам, хотелось разрыдаться, просить прощения, но он ничего не мог сделать, ничего не мог сказать. Стыд и боль душили его.

Наконец Элиза встала и медленно шагнула ему навстречу.

— Анри, понимаешь ли ты, что ты наделал? — тихо спросила она.

— Да, — ответил он глухо, — понимаю… Ты вправе этого не прощать.

— Ах, не во мне дело! — с досадой воскликнула она. — Со мной-то проще: куда я денусь? И ты знал, конечно, что сможешь вернуть меня…

— Нет! — воскликнул Огюст. — Я думал, боялся, что не смогу…

— Лжешь. Мне лжешь или себе самому, неважно, — голос Элизы был так же тих, но глаза сверкали, лицо все ярче заливал румянец. — Но понял ли ты, кем поиграл? Какая женщина тебе встретилась? Таких, как мадам Суворова, не берут в любовницы!

— Да! — резко сказал Огюст. — Не берут… И таким, как ты, не изменяют. Я сделал то и другое. Что теперь будет со мной?

Элиза рассмеялась незнакомым, чужим смехом, болезненным и сухим. Потом сказала:

— Вздор, Анри! Верным женам изменяют все и всегда. Это так банально, что даже не обидно. Я была до дикости наивна. Ты мне вовремя напомнил, что в сорок четыре года пора быть умнее…

— Забудь эти слова! — взмолился он, все больше ощущая перемену, происшедшую с его женой, и все более ей ужасаясь. — Забудь все, что я наговорил тебе, Лиз! Я люблю тебя!

— Не верю, — ее голос и взгляд выразили бездну страдания, уже скованного, будто льдом, суровой покорной печалью. — Нет, не верю… Просто ты без меня не можешь уже… я тебе нужна. Потому я и вернулась. Но я могла не вернуться, или вернулась бы не скоро… Мне было так больно, что я ничего не понимала больше. Но в дороге меня догнала Ирен…

Монферран почувствовал, что его словно облили крутым кипятком. У него дико расширились глаза, и он с трудом выдавил:

— Это она тебя вернула?! Она?!

— Да, мой милый, и я не знаю другой женщины, которая бы еще это сделала… Когда я уехала, Алеша прибежал сюда и все рассказал мадам Суворовой… Она помчалась за мной, догнала уже далеко от города и убедила вернуться. Она сказала, что ты любишь меня…

Это было все, что Элиза могла рассказать мужу. Она не рассказала ему, что говорила ей Ирина, там, на разбитой осенней дороге, меж двух накренившихся в колеях карет. Не рассказала, как эта заносчивая женщина встала перед нею на колени со словами: «Ради Христа простите его! Он не виноват, виновата я… У него было минутное помрачение, я с самого начала видела, что он любит вас одну! Я принесла его, себя и вас в жертву своей прихоти! Вернитесь, умоляю вас!»

— Я переночевала у нее, потому что хотела с нею еще поговорить, — продолжала Элиза, опустив голову. — Она сама пригласила, сказала — утром буду лучше выглядеть… Как мог ты ею играть?!

— Я не играл! — прошептал Огюст, слишком потрясенный и потерянный, чтобы искать настоящие слова оправдания. — Я был увлечен ею, очень увлечен! Но она права: я любил и люблю тебя, Элиза, тебя, тебя! Перед Ирен мне не оправдаться, пусть этот грех останется на мне, что же делать? Господи, да не смотри же так, Элиза. Это не твой взгляд, не твое лицо! Ты не могла так перемениться!

Он решился сделать к ней еще один шаг, но тут его пошатнуло, повело в сторону, и он схватился рукой за спинку стула.

Элиза поспешно подхватила его под руку.

— Это еще что?.. Перестань, пожалуйста. Сядь на диван и успокойся. Ничего не случилось. И я не переменилась нисколько… Просто, верно, старею, вот и воспринимаю многое больнее. Пройдет.