Ирина Измайлова - Собор

— Лестницу передвинуть, Карл Павлович? — спросил его снизу кто-то из помощников. — Ведь едва достаете… Так и упасть недолго.

— Погодите! — художник отмахнулся кистью, и ему в лицо опять полетели брызги краски. — Вот я ему только губы… Ага! Ну все, спускаюсь сейчас, не то вы еще со мною вместе ее двигать начнете.

Спустившись, он вновь запрокинул голову, обозревая доступный взору участок плафона. И, движимый гордостью, торжествующим сознанием наполовину совершенного подвига, он вдруг весело воскликнул, будто бросая вызов.

— А ведь тесно мне здесь, ей-богу! Небо бы я теперь расписал!

— Не торопитесь получать оттуда заказ! — прозвучал рядом с ним голос главного архитектора.

Никто не заметил, когда успел Монферран подняться на верхнюю площадку. Брюллова поразило то, что архитектор как будто даже и не запыхался, в то время как у него самого каждый раз от этого подъема ныло в груди.

— Ну вы по лесам бегать и горазды, Август Августович! — воскликнул художник. — Раз и тут.

— Так я же целыми днями это делаю, — рассмеялся Монферран. — Только и сную вверх-вниз, как белка. Ну, как тут у вас? Со штукатуркой все в порядке? Нет трещин?

Вопрос был задан не случайно. В некоторых местах работа художников приостановилась. Давние страхи главного архитектора оправдались: сырость, перепады температуры и зловредная мраморная крошка начали портить грунтовку росписей, кое-где на них стали появляться трещины. Иные работы нужно было переделывать.

— У нас все в порядке, — спокойно сообщил Карл Павлович. — Сюда мраморная пыль почти не долетает.

— Долетает, к сожалению, — Огюст медленно прохаживался по площадке, всматриваясь в нежное сияние красок. — Дело не в том. Здесь хороший ток воздуха. Кстати, сударь, нельзя работать в одной блузе: пневмонию подхватите.

— Я и в блузе-то весь мокрый! — отмахнулся Брюллов. — А у некоторых художников, правду сказать, опять порчи грунтовки замечаются. Шамшин мне сегодня плакался. Рисс вчера бранился, что у него «Сергий Радонежский» трескается. Вы бы, ей-богу, лучше доложили в Комиссию построения, Август Августович. Дело-то серьезное.

Глаза Монферрана, обращенные на художника, сузились, сделались колючими. Он чуть заметно усмехнулся, но заговорил прежним ровным голосом:

— До чего вы учить меня любите, Карл Павлович… Благодарствуйте за совет, только в Комиссию я уже доложил. Не извольте, стало быть, обижаться…

— И что они там сказали? — полюбопытствовал Брюллов, досадуя, что опоздал с замечанием, и пропуская колкость мимо ушей.

— А что могли они сказать? — пожал плечами Монферран. — Сказали: «Улучшайте состав грунтовки». Ну, улучшаем. Все равно это не окончательная гарантия. А я вот что надумал… Взгляните-ка!

С этими словами, подойдя ближе к художнику, он разжал сомкнутые в кулак пальцы левой руки, и на его ладони Карл Павлович увидел несколько блестящих крохотных кубиков.

— Смальта! — вскричал художник. — Мозаика… Так вы что же, хотите?..

— Да, хочу, — архитектор с улыбкой поворошил пальцем разноцветные кубики. — Когда-то на Руси любили мозаику, составляли из нее картины целые, стены храмов ею украшали. Потом при татарском нашествии позабылось ремесло, ушло. А в прошлом веке Ломоносов восстановил производство смальт да еще новых рецептов придумал много, хотел возродить искусство. Не успел, умер. А искусство-то прекрасное, разве нет?

— Кто же спорит? — Брюллов смотрел на архитектора со все возрастающим удивлением, чуть ли не с досадой, в душе спрашивая себя: да есть ли предел его изобретательности? — Кто же спорит, сударь? Но вы что же, всю живопись в соборе мозаикой заменить собираетесь?

Монферран рассмеялся:

— Не беспокойтесь, вашего плафона не заменишь, это уже труд непосильный… Но многие росписи аттика, алтарей, сводов заменить необходимо. И это труда художников не погубит, их же работы останутся сохраненными на веки вечные: мозаики ведь тысячи лет живут, холода не боятся, сырость их не берет… Около ста работ надо бы заменить. Только набирают мозаики очень медленно, так что нам этого и не увидеть — примерно через сто лет закончено будет.

— Ух, у вас и планы! — Брюллов говорил насмешливо, но смотрел на архитектора со все большим интересом. — Значит, мозаику под живопись делать хотите, так что ли? Ну, а кто это сделает? Итальянцы, что ли? У нас своих мозаичистов нет.

— Знаю, помню, — устало сказал главный архитектор и вновь принялся обозревать плафон, продолжая играть на ладони цветными кубиками, — но я не люблю с иностранцами связываться. Хочу просить Академию направить в Италию наших пенсионеров [78] Пенсионерами Академии назывались выпускники какого-либо ее класса, направляемые с государственным пенсионом на обучение за границу. , выпускников живописного класса. Пускай научатся составлению мозаик, а потом здесь свою школу организуют.

— Думаете, выйдет эта ваша затея? — с сомнением покачал головой Карл Павлович. — Не та нынче Академия… Не очень-то им такие смелые начинания по душе придутся… Это ж ведь что такое: извольте новый класс открывать! А с какой, спрашивается, радости? На какие средства? Ох, заупрямятся профессора!

— Переупрямлю! — решительно заявил Монферран и, понизив голос, добавил: — Императора на них напущу. Он как раз большие затеи-то любит… В любом случае добьюсь своего.

— Да, вы, верно, добьетесь! — Карл Павлович кусочком тряпицы вытер кисть и направился к своей лесенке. — Коли так, желаю успеха. А Ломоносов вам за это еще спасибо скажет.

— Очень на то надеюсь! — серьезно сказал архитектор. — Во всяком случае, при личной с ним встрече.

Алексея Васильевича все его знакомые (которых, правда, было немного) считали очень счастливым отцом. И в самом деле, старшая его дочь Елена росла настоящей красавицей. Пятнадцати лет от роду она уже многим вскружила голову, во всяком случае, художники, посещавшие «дом каменщика», наперебой просили позволения писать с нее портрет, а иные из них пытались ухаживать за Еленой Алексеевной, но эта чернокудрая нимфа была заносчива и своенравна, не спешила никому выказывать благосклонности… Ко всему прочему, у нее обнаружился еще в детстве великолепный голос, Алексей нанял ей учителя, и теперь она пела так, что у слушавших ее дрожь рождалась в сердце, а ее учитель предрекал ей славу не только в Петербурге, но и на европейских сценах, если, конечно, родители позволят ей выступать. Анну Ивановну такая возможность приводила в ужас, но Алексей Васильевич колебался: он видел, что пение всерьез увлекает Елену. Так стоит ли ей мешать?..

Маленькая Сабина тоже училась играть на фортепиано, и по комнатам разносились иногда нестройные, беспомощные звуки, которые ее крохотные пальчики извлекали из инструмента. Девочка сама хохотала над своими трелями, и ее смех-колокольчик приводил всех домашних в восторг. Особенно умилялся малюткой дедушка Джованни. Он любил ее больше старших внуков и из-за ее имени, и потому, что находил в ней сходство со своей умершей женой…