Ирина Измайлова - Собор

Миша кивнул:

— Рассказала. Я ее нашел в Милане. Стал уговаривать вернуться домой. Она пообещала, а потом посмотрела на меня очень серьезно и сказала: «Только, Мишель, имей в виду: мне трудно будет говорить с родителями…» Я сразу стал догадываться, но сначала подумал не то, мне отчего-то пришел на ум ее импресарио, этот вертлявый красавец. Но потом я всмотрелся в нее и понял — она не та, что была. И изменилась не внешне, да и не то, чтобы изменилась. Но у меня появилось впечатление, что ее душу озарил какой-то ярчайший огонь, но уже весь погас, выгорел. Ее глаза, прежде такие надменные, ведь они полны мысли, страдания. Ее движения… она по-прежнему легкая, но словно надломленная. И это черное платье, которое она теперь почти все время носит!

— Как они встретились? — почти резко спросил Егор и закашлялся, поперхнувшись дымом. — Она мне подробностей не писала.

Миша отвел взгляд, потом опять посмотрел в глаза товарищу.

— Изволь, ежели хочешь. В апреле восемьсот пятьдесят второго года она выступала в Риме. Ее встречали бурно, с восторгом. И вот вдруг на одном из концертов она увидела господина Брюллова… Она знала, что он живет в Ментоне, недалеко от Рима, что недавно женился, что очень болен. Но увидеть его не ожидала. И понимаешь, увидела, будто вовсе другого человека. Она мне так и сказала: «Будто или он был не он, или я уже не я». После концерта он попросил позволения довезти ее до гостиницы в своем экипаже. Сказал, что приехал только ради того, чтобы ее увидеть хотя бы раз. Поехали. И весь вечер, и всю ночь потом колесили по Риму. А после девять дней жили в отеле, позабыв обо всем. Удивительно, что петербургские газетчики не пронюхали и ни слова не написали. Должно быть, Елена и Карл Павлович сумели избежать там шума. Знамениты ведь оба. Малейший шум, и уж болтали бы все газеты Европы! Потом ей по договору надо было ехать в Венецию. Он с нею не поехал, но обещал, что, когда через два месяца она вернется в Рим, он ее в этом же отеле будет ждать. Она вернулась двенадцатого июня. Его в Риме не было. Елена рассердилась, разгневалась даже, думала — прощать или нет? А на другой день узнала, что одиннадцатого он умер.

— О, бедная! Как же она перенесла?! — с ужасом произнес Егорушка. — Ведь так внезапно! Мне она написала, что догадывалась, чувствовала, что болезнь неизлечима, и ждала такого конца. Но можно ли вообще этого ждать?

— Она заболела и почти месяц пролежала в постели, — грустно сказал Миша. — Потом, однако, поправилась. Хотела вернуться в Петербург, но передумала. И вот скоро уже пять лет, как все это приключилось, а она все мечется, не может успокоиться. Говорит: «Хочу домой, да не знаю, что скажу отцу». Я ей твержу, что отец наш умный и добрый человек, что он все поймет, да можно ведь и не говорить, он не спросит. А она все свое: «А вдруг ему стыдно будет? В жены ему не отдал, просто так пошла!»

— Глупо! — пожал плечами Егор. — Очень глупо, по-моему. Алексей Васильевич умен и благороден, а любовь всегда прекрасна, и раз она полюбила, то стыдиться нечего.

— Полюбила ли? — задумчиво проговорил Миша. — А у меня такое чувство, что это был порыв, это было то самое необычайное, которого она так жаждала, о котором много лет мечтала. Брюллов ведь гений, он во всем им был, верно, и в любви тоже. Он сумел воспламенить ее этой безумной предсмертной страстью. Он же знал, что вот-вот умрет!

— Как жаль, что она за него не вышла! — Егор нервным движением встряхнул свою трубку над бронзовой пепельницей, и пепел, не попав в нее, осыпался ему на панталоны. — Фу ты, черт! Да, зря твой отец отказал… А может, не зря… Бог его знает. Но неужто же ее там никто потом не звал выйти замуж, никто не пытался?

— Это уж многие пытались! — деланно весело воскликнул Михаил. — А то как же! Да вот нейдет… Там не хочет. А в Петербурге это довольно затруднительно. Она мне еще кое-что передавала, то есть просила кое о чем, да не знаю, как и сказать, то есть как и спросить это…

— Спросить у меня? — с живостью отозвался Егор. — А о чем? Ты не стесняйся. Слава богу, мы не чужие.

— Не чужие-то не чужие, да мне легче себе палец отрубить, чем тебя обидеть!

Это восклицание вырвалось у Миши против его воли. Он смешался, и взгляд его выдал глубокое, детское смущение и робость. Егор отложил трубку на подоконник и взял друга за локоть.

— Брось, малыш, это не по-нашему! Мы же понимаем друг друга. Ну, так что?

Михаил решился:

— Вот что… Елена много спрашивала меня о тебе. Но о том, что тебе писала, не говорила. Ты ей тогда ответил?

— Еще бы! Писал, что сочувствую ей безмерно. А что еще я мог написать?

— Ну да, она так и сказала: «Он мне друг, он меня всегда понимал и жалел» Будто ее раньше стоило жалеть! Ну а потом сказала… сказала, что теперь-де понимает, что ты любил ее, любил не как друг, а по-иному. Так вот, говорит, спроси, любит ли он меня еще и захочет ли на мне жениться, если я теперь приеду? Все, что у меня осталось, — это он. И портрет свой передать велела. Вот этот.

Он достал из внутреннего кармана и подал Егорушке маленькую миниатюрку в серебряной раме.

— Это он писал? — в голосе Егора лишь на миг послышалась ярость. — Он?

— Да нет, Егор, что ты. Это в прошлом году писано каким-то итальянцем.

Огонь, озаривший лицо молодого скульптора, погас. Он взял себя в руки. На его щеках проступила краска: он устыдился своего порыва. Некоторое время взгляд его не отрывался от портрета.

— Да, — прошептал он. — Да, это она… во всем она… Ах, говорил я еще мальчиком, что Амур глуп. Глуп он и есть!

— Ты обиделся? — тревожно спросил Миша и, подавшись вперед, ласково обнял Демина за плечи. — Прости меня.

— Ты тут ни причем, и обижаться не на что… Ты… ты с Элизой Эмильевной говорил об этом?

— Нет, — юноша вспыхнул. — Я… мне стыдно было про это с нею… А зачем говорить?

— Да так… Она ее лучше всех знает, лучше отца с матерью, пожалуй. Аленка ей всегда очень доверяла. Мне, видишь ли, совет нужен… А впрочем, разберусь, кажется, и сам!

С этими словами он поднялся, пожал Мише руку и, подхватив свою папку, свои шинель и фуражку, ушел.

Минуло Рождество. А через месяц в «дом каменщика» пришло письмо от Елены. Письмо было из Милана, и в нем она сообщала, что в марте надеется быть уже в Петербурге.

— Ты написал ей? — приступил Михаил с расспросами к Егорушке. — Ты позвал ее?

— А что я мог сделать, кроме этого? — со странной покорной улыбкой спросил скульптор. — Не могу же я ее теперь оставить! Ведь я ее всегда любил и ныне люблю для нее , а не для себя. Я ведь сразу потому и хотел спросить Элизу Эмильевну, что, понимаешь ли, сомневался. Она — единственный человек из тех, кого я знаю, который любит не для себя .

Алексей и Анна с нетерпением ожидали свою «блудную дочь». За семь лет ее отсутствия они надумались всякого и теперь готовы были на что угодно, лишь бы Елена вернулась к ним. Алексей был слишком умен, чтобы не догадаться, что в эти годы с Еленой приключилась какая-то беда, не то она возвратилась бы раньше. Но он никому не открывал этих своих мыслей, решив мудро выждать, чтобы все самому увидеть и понять.