Ирина Измайлова - Собор

— И что он вам сказал? — поинтересовался Лобанов-Ростовский.

Писатель усмехнулся. Его выразительное лицо на миг сделалось жестким, но тут же смягчилось.

— Да ведь он все по обществу измеряет, — проговорил Николай Михайлович. — У него, хоть он и умница, и учен, и способностями обладает немалыми, свое мнение всегда как-то исподволь от общественного проистекает, да не от того общественного, которое мы вот с Петром Андреевичем каждый на свой лад сделать стараемся, а от того, что из салонов течет, из самых изысканных… Он свое мнение высказывает обыкновенно тогда, когда оно ему безопасно кажется. А тут, видите ли, больно уж неожиданный и яркий случай попался — новый гений на голову упал! Да еще какой-то своевольный, да еще иностранец, а у нас сделалось модно иностранцев ругать… Впрочем, президент Академии не удаляется от мнения своих академиков, а большинство из них, как я слышал, сомневаются в талантах господина Монферрана.

— От зависти, что ли? — резко спросил Кочубей.

— Почем же мне, к ним не имеющему отношения, знать, кто и почему? — развел руками Карамзин. — Говорят, проект для молодого такого (а они его молодым именуют, хоть ему и за тридцать уже) слишком смел. И потом, альбом он издать-то издал, да без чертежей, ну, по нему и не видно, как рассчитано здание, фундамент, стены. Сомнения вызывает. Так мне господин Оленин сказал.

— Да ведь у нас издательства чертежей не публикуют! — воскликнул Вяземский.

— Ну да, так вот и получилось, что вышли одни картинки.

— Но какие! — Загряжская хлопнула последней картой по карте Карамзина, как всегда первой выйдя из игры. — Какие картинки… Какая мысль… Ах, что за скучные люди эти академики! Неужто они свободы в мыслях не терпят?

— Осторожно, Наталья Кирилловна! — усмехнулся Петр Андреевич. — Так вы и до свободомыслия договоритесь!

— А кого мне бояться? — повела плечом достойная дама. — Ежели только заподозрят меня в связи с каким-либо тайным обществом… Их, говорят, много теперь завелось. Все от французов набрались идей!

— Свое бы лучше знали, чем в чужие идеи поигрывали! — морщась, бросил Карамзин и тоже сдал карты. — Революционеры… Ну кому в России нужна революция, милостивые государи?

— Тем же, кому и во Франции! — вспыхнув, воскликнул Вяземский. — Народу, во-первых; передовым и свободомыслящим людям, во-вторых! И самой России, России, Николай Михайлович, хоть вы и видите для нее рай в умилительных сельских идиллиях!

Карамзин ответил молодому человеку взглядом, в котором недоумение смешалось с сожалением, и ничего не сказал.

— Вы мне не отвечаете? — поправляя очки, с вызовом проговорил Петр Андреевич.

— Ответил бы, голубчик мой, — грустно сказал Карамзин, — если бы вы, во-первых, не вывернули все наизнанку: не поставили бы Россию на последнее место, передовых людей — на второе, а народ — на первое… А во-вторых, если бы верил, что ваши убеждения суть ваши и вы за них отвечаете, как я за мои… Но спорить с вами не буду, потому как надобности в том не вижу.

Вяземский открыл было рот, чтобы ответить что-то язвительное и злое, но Загряжская движением руки велела ему молчать.

— Петр Андреевич, вы паж мой сегодня, и я вам ссоры за столом учинять не дозволю, хотя бы и за карточным столом! А вы, душечка, князь Николай Владимирович, могли бы и мне представить вашего гениального архитектора, мне уж очень хочется на него посмотреть. Он у вас сегодня?

— Что?! — переспросил совершенно ошеломленный Лобанов-Ростовский. — У меня?! Как у меня?!

Загряжская махнула рукой:

— Ах, боже ты мой, я и позабыла, что сие неприлично — на великосветский бал зодчего пригласить. А что, он ведь дворянин, как мне говорили…

— Да… Но… Но…

Князь не знал, что еще сказать.

— Но не звать же на бал, скажем, мужиков, что кирпичи укладывали! — рассмеялся гренадерский полковник. — Хотя я опять же слыхал, что сей архитектор кровей благородных, да и притом русских. Говорят, он побочный сын нашего графа Строганова, который, помнится, живя во Франции, изрядно там победокурил!

— Ну это уж просто чистый вздор! — расхохотался князь Василий Петрович. — Еще одна попытка наших взбешенных академиков объяснить, как это Монферрану такой заказ доверили… Лишь бы не признать, что Бетанкур его по таланту выбрал. Надо же, придумали, граф Строганов…

— А мне говорили, — пробурчал генерал, задремавший было над картами, но проснувшийся от чужого смеха, — мне говорили, что собор Исаакиевский так, как он задуман господином Ман… Монферраном, выстроен быть не может… Государь ведь заставил оставить от старой церкви алтарные стены, старые опорные столбы и фундамент. Ну и вот, старые столбы сильно мешают новому куполу.

— Да не мешают, — пожал плечами Карамзин. — Оленин объяснил мне: там что-то не так ложится, купол, вроде бы, опору имеет не такую, как обычно. Ну так и что в том? Разве все делается в мире по-старому? Разве нельзя ничего нового изобрести? И мне так славно думать, что такое грандиозное и совсем новое здание, как этот собор, будет в России возводиться, вот уже возводится! Я к вам сюда ехал, так еще гул раздавался оттуда, из-за забора высоченного — сваи забивали… Разве это не диво — на болоте такую громадину ставят! А что француз ставит — так в этом ли дело? Вдуматься — и это хорошо; значит, хороша в России почва для новой мысли, для смелых затей, не то бы сюда ваш белобрысый гений не приехал…

— Как вы иногда говорите, Николай Михайлович! — проворчал Вяземский, все еще обиженный на Карамзина. — Послушать такие ваши речи, так вы — самый передовой человек.

— Да уж, от века нашего я не отстану! — улыбаясь мягкой улыбкой, заметил Карамзин.

В это время один из слуг, быстро пройдя через салон, подошел к хозяину и, нагнувшись, что-то тихо ему сказал почти на ухо. Николай Владимирович слегка передернулся, недоуменно поднял брови и довольно поспешно встал из-за стола.

— Простите, господа, — обратился он к своим гостям. — Вынужден вас оставить. Неожиданно меня почтил посещением сам великий князь Николай Павлович. Вроде бы, проезжая мимо, решил заглянуть.

И он вышел из салона.

— Черт его принес! — еле слышно прошептал Вяземский.

— Как это он так, не предупредив, пожаловал? — изумилась во всеуслышание Загряжская. — В бытность мою фрейлиной при дворе так поступать было не принято. Что за воспитание!

Остальные лишь ошарашенно молчали.

В это время князь Лобанов-Ростовский был уже в зале, где за минуту прекратились танцы и вся толпа гостей, почтительно расступившись, образовала полукруг возле августейшего гостя.

Царевич Николай Павлович, молодой человек лет двадцати пяти, высокий, породисто белокурый, стоял посреди сияющего серебром и хрусталем, светлого, как дворец феи, танцевального зала, держа под руку свою молодую жену, которая оглядывалась вокруг себя с нескрываемым восхищением.