Михаил Колосов - Новые крылья

Письмо от Мышонка. Я не ждал так скоро. Можно было предположить, что знакомство наше, хоть и недолгое, не оборвется просто так. Конечно, ничего не стоит узнать у Суп. адрес, ему мой, мне его. Я и планировал именно так поступить, но он меня опередил. И какое странное письмо: совсем немного приличествующих обстоятельствам, почти пустых слов для меня, а все остальное — для М.А. В письме, адресованном мне, он открыто обращается к Демианову. Зачем он делает это? Не лучше ли было адресоваться прямо к нему? Впрочем, не без объяснений на этот счет, надо сказать, довольно кратких, и, в сущности, ничего не объясняющих. Он желает иметь в моем лице посредника. Вот забавно! Выпала мне честь, перевезти его в лодочке вниз по течению. И что за мысли у него! Я его старше и, некоторым образом, опытнее, но никогда ничего подобного во мне не рождалось. Поразительно. Он же на вид совсем ребенок. Да и годами тоже не слишком-то велик. Один случай тут мне припомнился, не случай даже, так, разговор. Как-то раз, катались в автомобиле с вместе с Демиановым, Вольтером и Супуновым, мы с С. говорили о своем, и я почти не обратил внимания, не придал значения, а теперь вот всплыло. Аполлон и Дем. заметили на улице парня, давно проехали, а они всё продолжали говорить про него, и Д. сказал тихонько о нем, или о ком-то на него похожем: «вот природно педерастическая красота». Ну, бог с ними, с этими «красавцами», не о том речь. Откуда взялись в Мышонке такие фантазии? Неужели, действительно, природное? Может это быть? А со мной, тогда, как? Ведь и я считаю именно такую любовь единственно верной, но во мне это как-то рассудочно. А у них, неужели такой вот инстинкт? Но, письмо от Мышонка я получил уже вечером, а с утра сидели с Таней у больного. Несчастный Митя не спал возле него всю ночь и был нами отпущен отдохнуть. Таня уверила его, что из нее прекрасная сиделка и старательно играла взятую на себя роль. Не без успеха, надо признать. Я, как мог, утешал и развлекал бедного Аполлона. Пришедший доктор Таню похвалил, ей одной в сторонке разъяснял все предписания, таким образом, признав в ней, чуть ли, не коллегу, после чего она стала еще больше усердствовать и держаться со всеми нами несколько свысока. Еле увел ее вечером домой. Бедняжка Вольтер. Доктор советует, как только станет ему немного лучше, тут же ехать в Германию на воды. Но сам В. стонет об Италии. Только бы он поправлялся, там уж все равно куда.

Почти не спал. Утром с письмом от Мышонка явился к Демианову, совсем забыв, что он никогда в такое время не встает. Пил чай с его домочадцами. Они планируют уже переезд на дачу. Конечно, Д. не в восторге от такой перспективы. Но если они уедут, то в городе остаться у него не будет никакой возможности. Наконец, проснувшийся М., увел меня в свою комнату. Завязался у нас оживленный разговор, и, говоря, я все думал, что не хочется мне показывать ему письмо. И что, если не показывать? Была у нас обычная возня. Он настаивал. Я отказывался. Он обижался.

Дорóгой к Вольтеру я размышлял, совершил ли преступление, утаив от М. то, что было ему предназначено? Да полно, действительно ли ему?

Шептался с Аполлоном. Немного рассказал, немного прочел, не переставая изумляться, откуда это в мальчике? Такое!: «С детства (с детства! каково?!) осознал в себе потребность чувствовать грудью биение второго, мужского сердца. Клал одну свою ладонь в другую, представляя на ее месте, в своей большую мужскую руку». У В. глаза загорелись, еще весь черный от разлития желчи, а туда же: «Мы его с собой в Италию возьмем!» — Мы ему, Аполлон Григорьевич, не нужны. Демианов его кумир. — «Я был подкидышем, потерянным младенцем. Как со звезды упал на землю, оказавшись в мире чуждом и несовершенном, в котором обречен на мучительное одиночество. Мне было страшно. Но теперь я успокоился. Я знаю, Вы живете в мире, к которому я принадлежу. Я узнал Вас с первой строки, с полуслова понял, что нашелся».

Оставив В. отдыхать и Таню там же, ушел гулять один. Думал о том, что, все же, нужно показать письмо Д. Вряд ли ему в диковинку подобные признания. Он пишет и публикует такое, о чем другие даже думать боятся. Он единственный. В сущности, это ни что иное, как письмо к поэту восторженного юного почитателя. Вот и причина, по которой он не осмелился прямо к нему писать. А через меня, это все равно, что сказать: «Вы с таким-то знакомы? Передайте ему мои комплименты». А я-то что вообразил? Или, может быть, черт возьми, поддаться на Вольтеровские искушения и сделать, так как он придумал? Как бы это могло быть? Скажем: «Вы избрали Александра своим посредником, адресуясь ко мне, пусть же он им останется, отвечает вам его рука под мою диктовку. Пусть он станет свидетелем начала нашей дружбы, нашим проводником». Не слишком ли это? Нет. Нет. Невоможно. Разве я смогу писать за Демианова? Да и совесть мне не позволит. Дома написал Мышонку, что с нежностью вспоминаю наши путешествия по Москве, продолжаю сам немного развивать наши забавные фантазии, что Демианова еще не видел, но уверен, что ничего неуместного или недостойного в его обращении к М.А. не нахожу, и, при случае, с удовольствием расскажу ему о своем московском друге и покажу письмо.

Знаю, что мне делать! Я сам предложу М. тройную игру. Что проку будет в моем обмане, даже с посвященным в него Вольтером? Разве не М.А, дороже мне всех друзей на свете? И кого я больше ревную его или маленького Мышонка? Нет, к чему тут ревность? От ревности одни неприятности, в сторону ее. У хозяина «Кошки» был с письмом от Вольтера, он обещал посетить нашего страдальца. М. едет завтра с зятем нанимать дачу. Договорились поехать вместе. Мне на лето для мамы и Тани тоже хоть бы комнатку небольшую нанять. М. очень рад, что я с ними еду, и что не исключена возможность не совсем разлучаться. Он очень тоскует, не хочет уезжать от друзей. Играл мне на фортепьяно, пел. Я все никак не мог подобрать слова получше, чтобы рассказать о Мышонке и оттого получалось, будто я страшно интригую и напускаю туману. Прочел ему китайскую сказку, которую он очень хвалил, и «французские» хулиганские стишки. Наконец, достал заветный конвертик. М. улыбался, рассказывал мне о своем детстве, как они играли с соседскими мальчишками, изображая охоту диких леопардов, бросаясь друг на друга, валя на землю и прижимая изо всех сил руками и ногами, кусая шею и дыша в ухо. От чего он испытывал странное чувство во всем теле, похожее на зуд или щекотку где-то глубоко внутри, и что заставило его очень рано начать заниматься онанизмом. Как совсем маленьким любил забираться на колени к своему дяде, и как буквально неистово ласкал и зацеловывал его, отчего тот приходил в смущение, смущение это он замечал, но до поры не понимал его. Вместе писали ответ Алеше. М. специально для него сочинил стихи, благодарил за откровенность, утешал его тем, что, став немного старше, и потому свободнее несколько от условностей, он обязательно отыщет дружбу и любовь, что юноша с таким живым умом и прекрасной душой, возвышенной, тонкой, не останется непонятым и одиноким. За этим занятием я почувствовал необыкновенную нашу близость и такую нежность к милому моему, дорогому другу, что сам первым стал целовать его в губы. А там уж и вовсе потерял голову.