Валерий Замыслов - Горький хлеб

Пахом уже в который раз рассказал о своей горемычной жизни в неволе, о том, как угодил к лихому воинству ‑ казакам.

— Говоришь, в Диком поле был? ‑ лицо князя несколько просветлело. Телятевский сам несколько лет воевал в Ливонии, ходил в походы и неоднократно был отмечен самим государем Иваном Васильевичем за ратные поединки с чужеземным ворогом:

— Лицо твое в шрамах, вижу. Должно с погаными бился лихо? Поведай мне о том, старик. А перед началом чарку вина испей, чтобы веселей глаголил, проговорил Телятевский и подошел к поставцу, на котором стояли ендовы и сулейки с водкой и винами.

Пахом недоуменно поглядел на Телятевского. Где это на Руси видано, чтобы князь бродягу‑мужика вином угощал. Однако чарку принял.

— Спасибо за честь, князь. Водочку и монаси приемлют.

— Вот и добро. А теперь говори.

Когда Андрей Андреевич вдоволь наслушался бывалого старика, то спросил его:

— Ко мне в крестьяне пойдешь, казак? Денег на избу и лошаденку дам.

— Уволь князь. Стар я, немощен, раны зудят. Плохим страдником буду. Так что прости мужика, в кабалу не пойду. Займусь ремеслом кой‑каким, чтобы прокормиться, а там и помирать время.

— А ты смел, старик. В казаках с князьями разговаривать научился. Ни полон, ни Дикое поле, ни батюшка мой покойный с боярщины тебя не отпускали. Помни ‑ покуда жив ‑ ты смерд княжий. Ну, да будь по‑твоему. Старый ратник ‑ не пахарь, но ремесло тебе Калистрат укажет. Платить тебе оброк бобыльский. Ступай, Пахомка.

Внизу возле узорчатого красного крыльца Аверьянова ожидал Мамон. Как только Пахом сошел со ступенек, пятидесятник всем своим могутным телом надвинулся на скитальца.

— Ну‑у, чево князю доносил? ‑ тяжело выдавил из себя пятидесятник, приблизив свое бородатое лицо к Пахому и ухватив старика за ворот пестрядинной рубахи.

— Не замай, ‑ сердито оттолкнул дружинника Пахом и зашагал своей дорогой, ссутулив худую длинную спину.

Мамон проводил его злобным взглядом, а затем отвязал от крыльца своего гнедого коня. Поставил правую ногу на стремя, прислушался, подняв косматую голову на верхние терема.

Тихо в княжьих покоях, оконце распахнуто, но голоса Телятевского не слышно.

Но вот послышались шаги, распахнулась дубовая дверь, звякнув железным кольцом. Пятидесятник поспешно взмахнул на коня, натянул поводья, готовый ринуться прочь со двора.

На крыльце стоял Калистрат, блестя лысиной, прищурясь взирал на Мамона.

— Чего ты, Ерофеич, нахохлился? Али хворь одолела? Пошто сумрачный ходишь?

— Князь меня не кликал, Егорыч? ‑ в свою очередь вопросил приказчика Мамон.

— Ничево, сердешный, не сказывал. Собирается князь в церкву богу помолиться. Должно по покойной сестрице своей…

Мамон участливо перекрестился и, облегченно вздохнув, тронул коня. Ехал селом и не глядя на дорогу думал: "Слава те, осподи, знать, пронесло. Не выдал Пахомка меня князю. Все едино не жить ему топерь…"

Березовку, вотчинную деревеньку князя Василия Шуйского, прибыл с оружными людьми приказчик Кирьяк ‑ выколачивать недоимки с мужиков. Немного приказчик собрал: велики ли запасы после пасхи. Почитай, последние крохи мужики отдавали

Собрав малую дань, Кирьяк разгневался. Приказал мужиков пороть кнутом. Деревенский староста порешил ублажить расходившегося приказчика.

— Прости нас, грешных, милостивец. Сызволь откушать, батюшка, в моей избенке.

Кирьяк согласно тряхнул рыжей бородой.

Подавал на стол староста грозному гостью сига бочешного под хреном, капусту шатковую, рыбий пирог, брагу да хмельную медовуху.

Кирьяк окинул стол недовольным взором, крякнул.

— Чевой‑то снедь у тебя постная, Митрий?

— Да вот теперь Петров пост, батюшка. Без мясного живем, одначе к господу ближе, ‑ развел руками староста.

— Нешто мясца то не имеешь? Хитришь, Митрий. Мужичков, как липку, обдираешь. Поди, амбарец у тя не токмо для мышей срублен, ‑ строго произнес приказчик.

— Есть маленький запасец, милостивец. С духова дня копченое мясцо приберегаю. Говеем со старухой. Упаси бог какое варево с мясцом ‑ грех великий содеется.

— Тащи, тащи мясо, старик, чевой‑то в брюхе свербит. Опосля свой грех замолю, ‑ порешил приказчик.

— Как прикажешь, милостивец, ‑ вздохнув, вымолвил Митрий и кряхтя зашагал в амбар.

Покуда хозяйка готовила мясное варево в печи, дородный, губастый Кирьяк, чавкая, поедал поставленную на стол снедь, запивал вином. А потом принялся приказчик и за мясо, кидая обглоданные кости под стол.

В избу заскочила статная баба в цветастом сарафане. Низко поклонилась приказчику и гостю, лоб перекрестила.

— Звал, батющка Митрий Саввич?

Митрий покосился на приказчика.

— Не ко времени, Устинья, заявилась. Занят сейчас.

— А ты потолкуй с бабонькой, ‑ милостиво разрешил Кирьяк, похотливо поглядывая на селянку.

— Завтра твой черед за поскотиной досматривать, баба. Приходи на двор наутре.

— Приду, батюшка, ‑ согласно вымолвила Устинья и повернулась к выходу.

— Погодь, погодь, бабонька, ‑ остановил крестьянку захмелевший приказчик.

Устинья застыла возле дверей.

Кирьяк широко зевнул, потянулся, подняв толстостенные волосатые ручищи под самый киот.

— Притомился я чевой‑то, Митрий. Соснуть хочу. Разбери‑ка лежанку, бабонька. Руки у тя проворные.

Устииья озадаченно глянула на приказчика.

— Разбери, ‑ сказал Митрий

Устинья снова слегка поклонилась приказчику и принялась взбивать пуховики.

Кирьяк кашлянул, моргнул старосте. Тот понимающе кивнул головой, молвил старухе:

— Идем‑ка, Сидоровна, во двор, лошаденку глянем.

— Отпусти ее, батюшка. Сама тебе все приготовлю, ‑ вступилась за селянку Сидоровна.

— Ступай, ступай, старая, ‑ ворчливо отмахнулся, словно от мухи, приказчик.

Сидоровна вздохнула, покачала головой и покорно удалилась из горницы в сени.

— Чья будешь, бабонька? Где мужик твой нонче? ‑ вкрадчиво вопросил Кирьяк, наливая из ендовы вина в железную чарку.

— Тутошная, из Березовки. А государь мой после покрова преставился, ответила Устинья, пятясь к двери.

— Царство ему небесное. Чать отвыкла без мужика‑то. Выпей со мной, лебедушка. Садись ко столу.

— Грешно нонче пить, батюшка. Говею.

— Ништо. Замолю и твой грех, ‑ вымолвил приказчик и потянул бабу к столу. ‑ Пей, говорю!

Устинья вспыхнула вся и замотала головой. Приказчик грозно свел очи, прикрикнул:

— Пей! Княжий человек те велит!

Вздохнула Устинья и чарку взяла. Перекрестилась на киот, где чуть теплилась лампадка над образом Спаса, молвила тихо: "Господи, прости" и выпила до дна. Обычай, оборони бог, ежели господскую чашу не допить! Закашлялась, схватилась за грудь, по щекам слезы потекли.