Валерий Замыслов - Горький хлеб

— По Руси я много хаживал и всюду простолюдину худо приходится. А в Москве в ту пору особливо тяжко. Грозный царь Иван Васильевич ливонца воевал. Великую рать Русь на иноземца снарядила. А ее обуть, одеть да накормить надо. Я в те годы в вотчине князя Василия Шуйского полевал. Сбежал в Москву с голодухи. К ремесленному люду пристал, хомуты зачал выделывать. В Китай‑городе в Зарядье старик к себе в избенку пустил добрая душа. На торгах стал промышлять. Думал в белокаменной в люди выбиться, драную сермягу на суконный кафтан сменить да ежедень вдосталь хлебушком накормиться. Ан нет, парень. Хрен редьки не слаще. На Москве черному люду ‑ маята, а не жизнь. Замучили подати да пошлинные сборы. Целовальники собирают по слободам деньги кабацкие, дерут деньги ямские. Окромя того, каждый месяц выкупные деньги собирают, на людей, что в полоне у иноземца. На войско стрелецкое и деньгами и хлебушком платили.

Избенка у нас с дедом была крохотная и землицы во дворе самая малость. Пару кадок капусты да огурцов насаливали, а оброчные деньги взимали с огородишка немалые. Ох, как худо жили. В Москве я вконец отощал. Сам посуди, Иванка. В нашей слободке поначалу государевы сборщики сотню тяглецов насчитывали, а затем и трех десятков не осталось. Разбежались людишки от нужды.

А нам все это по животу било. Мастеровой люд разбежался, а с нас все едино по старой записи подати взимали, за прежние сто дворов. Откуда эких барышей наберешься?

В должниках ходил, за недоимки всего батогами испороли… Помолился на Пожаре [54] Пожар ‑ Красная площадь. Первоначально площадь называлась "Торгом" или "Пожаром" (за частые пожары), во второй половине XVII в. получила название "Красная", т. е. красивая. у храма Василия Блаженного да и подался из стольного града. И снова зачал по матушке Руси бродяжничать, христовым именем кормиться…

Афоня тоскливо вздохнул, сплюнул в темноту и замолчал.

Иванка тронул бобыля за плечо, спросил:

— В лицо князя Василия Шуйского видел?

— А то как же, паря. Неказист князь, на козла, прости господи, обличьем схож. Росту малого, бороденка жидкая, но сам хитрющий, спесив не в меру и скупой, как наш мельник.

— И к тому же христопродавец. Готов святую Русь басурману за полушку отдать, ‑ добавил Болотников.

— Енто отчего же паря? ‑ заинтересовался Афоня.

Болотников не ответил, а про себя подумал: "Великую силу в себе Пахомова грамотка таит. Может, открыться Телятевскому? Сказывают в народе, что крепко наш князь с Шуйским не ладит. Поведаю ему о потайном столбце глядишь и добрей станет да жита селянам до нови взаймы даст".

На рассвете выехал к Яузе. Над тихой, застывшей рекой курился, выползая на низкие берега, белесый туман, обволакивая густое зеленое разнотравье.

Иванка кинул взгляд на открывшуюся Москву и молвил весело:

— Глянь, Афоня, на чудо‑крепость. По осени мы с отцом на торг приезжали. Тогда каменных дел умельцы только до Сретенки новой стеной город опоясали, а нонче уже и на Васильев луг башню подвели. Растет Белый город.

— Мать честная! А башни‑то, башни‑то мотри какие возвели! Зело грозны и неприступны, ‑ всплеснул руками бобыль.

— Теперь ворогу Кремля не достать, через три кольца каменных ни крьмцу, ни свейцу, ни ливонцу не пробиться.

Афоня вертелся на лошади, вставал на стремена и все умильно ахал:

— И всего‑то пять годков в белокаменной не бывал. Тут за Яузой еще лес шумел, а теперь слободы раскинулись. Вот те на!

Афоня спрыгнул с лошади, опустился на колени, скинул шапку и принялся истово креститься на златоверхие купола слободских церквей.

— Матушка Москва белокаменная, златоглавая, православная, прими сирот своих с милостью и отпусти с добром.

Иванка повернулся к лесу, залитому теплыми лучами солнца, толкнул Афоню.

— Айда в бор, самопалы спрячем.

— И то верно, Иванка. По Москве оружному простолюдину запрещено ходить. Мигом в Разбойный приказ сволокут.

Под старой корявой сосной засыпали самопалы землей, бурьяном прикрыли и вернулись к реке. Верхом на конях миновали деревянный мост и выехали на Солянку.

В приземистых курных избенках ютились черные люди ‑ государевы тяглецы. Несмотря на ранний час, от изб валил дым. Он клубами выходил из волоковых оконцев и смрадными тучами повисал над жухлыми соломенными крышами.

По улице сновали в полотняных сарафанах девки и бабы с бадейками, хмурые бородатые мужики с заступами, топорами и веревками.

— Москва завсегда рано встает, Иванка. Эгей, мужичок, куда спозаранку снарядился? ‑ окликнул бобыль тяглеца.

Посадский перекинул с плеча на плечо топор и огрызнулся.

— Очумел, козел паршивый. Аль не видишь, чирей те в ухо!

Афоня хихикнул.

— Востер мужичок. Здесь не зевай, народ бедовый. Однако куда это людишки спешат?

— Помолчи, Афоня, ‑ оборвал бобыля Болотников.

Вдоль крепостной стены, словно в муравейнике, копошились сотни работных людей: заступами копали ров, железными кирками долбили белый камень, в бадейках, кулях и на носилках подтаскивали к стене песок и глину, поднимались по деревянным настилам на башню. Тут же сновали десятки конских подвод с обозниками, каменных дел мастера, земские ярыжки, объезжие слободские головы с нагайками.

Пыльно, душно. Ржание лошадей, свист нагаек и шумная брань земских ярыжек, досматривавших за нерасторопным и нерадивым людом.

К гонцам верхом на коне подскочил объезжий голова, свирепого вида мужик в малиновом кафтане, при сабле. Спросил дерзко:

— Чего рты разинули? Что за народ?

— Из деревеньки мы, батюшка. В Москву нам надобно, в соляную лавку. Щти хлебаем пустые и без соли, ‑ попытался вывернуться Афоня.

— Слезай с коней. Айда глину месить, камень таскать, ‑ приказал голова.

— Дело у нас спешное, человече. Должны вскоре назад обернуться, сев в вотчине, ‑ сказал Болотников.

Объезжий сунул два пальца в рот и оглушительно, по‑разбойному свистнул. Мигом подлетели с десяток земских ярыжек [55] Ярыжка ‑ низший полицейский служитель. в темных сукманах [56] Сукман ‑ суконный кафтан особого покроя. .

Голова вытащил из‑за пазухи затасканный бумажный столбец, ткнул под козлиную бороденку Афони.

— Царев указ не слышали? Всякому проезжему, прохожему, гулящему люду, скомороху, калике али бродяге, что меж двор шатается, государь повелел по едину дню на крепости быть и с превеликим радением цареву силу множить. Так что слезай с коней, деревенщина.

Иванка чертыхнулся про себя. В селе мужики гонцов как Христа дожидаются, мешкать и часу нельзя. Но пришлось смириться: против государева указа не пойдешь.

Объезжий голова подвел гонцов к Яузским воротям, над которыми каменных дел мастера возводили башню. Сверху черноглазый детина в кожаном запоне [57] Запон ‑ фартук. , весь перепачканный известкой, мелом и глиной, заметив новопришельцев, прокричал: