Юрий Вяземский - Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Тут мой друг обмер. То есть, по его словам, у него по телу побежал холод. Вернее, когда Август, разглядывая свои ногти, медленно и осторожно произносил слова, делая между ними небольшие паузы: «с кем ты встречаешься» — пауза — «что ты с ними делаешь» — новая пауза, — холод стал охватывать Феникса, снизу двигаясь вверх. И сначала у него как будто онемели ступни, затем — ноги до ягодиц, потом — живот и грудь… А когда Август произнес «даже как ты на них смотришь», Феникс уже весь обомлел. И в разговоре со мной описывая это ощущение, вдруг вспомнил Сократа, его медленное умирание от цикуты… Помнишь, Платон описывает в своем «Федоне», как смертельный холод разливался по его телу?..

И так несчастный поэт сидел онемевший с ног до головы. А Август, ни разу не взглянув на Феникса, протянул руку к трем пирожковым половинкам, которые откладывал в сторону, взял одну из них и стал аккуратно откусывать, деликатно пережевывать, глядя в сторону Феникса, но мимо него и куда-то вдаль. А когда кончил жевать, сообщил доверительным тоном и с мечтательным выражением на лице:

«В молодости многим кажется, что они рождены для поэзии. Я сам когда-то баловался стишками. Еще в Аполлонии я сочинял поэму, которую назвал “Сицилия”. А потом началась война, и я, забросив поэму, стал писать эпиграммы. Некоторые свои резвые стишки я до сих пор помню. Вот, например:

Представь себе, это я написал. Чтобы отомстить Фульвии и Антонию за их клевету на меня. Я потом еще несколько эпиграмм сочинил, которые пользовались немалым успехом. И принялся писать трагедию “Аякс”. Но… Но тут Меценат познакомил меня с Вергилием. Вергилий прочел мне свои “Буколики”. И “Аякс” мой, как говорит Еврипид, пошел под губку — я его безжалостно стер. И другие стихи уничтожил. Я понял, что, если боги создали Вергилия, Гаю Юлию Цезарю Октавиану не стоит тратить свои силы на поэзию».

Август взял вторую отложенную половинку пирожка, неспешно пережевал ее и продолжал уже не мечтательно, а с благодарностью в голосе:

«Публий Вергилий Марон был великим поэтом. “Буколики” он сам задумал. Но уже в “Буколиках”, написанных посреди трех страшных братоубийственных войн, прозвучали две очень важные темы. Во-первых, сокровенная мечта римского гражданина о тихой жизни на лоне природы, очищенной от страха, исполненной спокойствия, простоты и скромности. А во-вторых, пророчество о наступлении нового золотого века; оно содержалось в четвертой эклоге, которую Вергилий по моей просьбе читал на свадьбе моей сестры; и весь Рим, а потом и наши провинции, в том числе отдаленные, вдохновились его проницательной поэзией, словно оракулом самого Аполлона.

“Георгики” свои Вергилий писал уже по заказу моего Мецената. И в этой поэме общей нашей мечте придал форму мудрого наставления. Он показал и обосновал, что лишь в кропотливом и созидательном труде воспитываются, произрастают и расцветают подлинные гражданские добродетели. Он эти “Георгики” читал мне, когда я вернулся из Египта, окончательно сокрушив врагов и ненавистников Рима, чтобы возглавить возрождавшуюся республику. И я, помнится, похвалил его и сказал: “Ты, Публий, не просто талантливую поэму сочинил. Подобно древнему Солону, ты написал стихотворный манифест нашего правительства, стремящегося возвратить Рим ко временам Цинцинната, к суровым и прекрасным нравам наших великих предков“.

И тут уже не Меценат, а я сам поставил перед ним новую задачу, которая лишь ему, Публию Вергилию Марону, была по плечу. Он, мной поощряемый, написал свою “Энеиду” — без всякого преувеличения можно сказать, эпическую поэму, не имеющую себе равных в отечественной поэзии, а в греческой литературе сравнимой разве что с поэмами прославленного Гомера. В ней слишком много важных тем, чтобы мне их перечислять. Но обрати внимание на Энея — нашего прародителя, воплотившего в себе все древние римские добродетели, не просто благочестивого, но славного своим благочестием! Вспомни о его любви к Дидоне, карфагенской царице. Ведь как нежно, как страстно он полюбил эту прекрасную женщину. Но свою великую любовь он самоотверженно принес в жертву более великой цели — учреждению грядущего Рима и основанию нашего нынешнего несокрушимого могущества!

Он, наш Вергилий, не только прославил Рим, наши замечательные победы и род Юлиев, их одержавший. Он открыл перед своими собратьями-поэтами прекрасное поприще — своим вдохновенным творчеством воспитывать нашу молодежь на доблестных и благочестивых примерах нашей истории, памятуя о том, что римский поэт, истинный служитель Муз и их предводителя Аполлона, ни на день, ни на час не смеет забывать о той ответственности, которую он несет за юные души, за чистоту их нравов, за доблесть и благочестие, идеалы справедливости, за радостное будущее нашей империи. Ведь наша молодежь — это наше нынешнее счастье и надежда на наше грядущее бессмертие».

Тут Август взял третью недоеденную половинку пирожка и, в молчании пережевав, продолжал; но тон его перестал быть благодарным:

«Вергилий слишком рано нас покинул… Ведущим римским поэтом после его смерти стал Квинт Гораций Флакк. Он уступал Вергилию и своим поэтическим дарованием, и глубиной понимания жизни. И юность его была сумбурной. Он ведь примкнул к Бруту и Кассию и в битве при Филиппах сражался на стороне наших врагов. Однако из их поражения сделал правильные выводы. И уже через несколько лет своими стихами обратил на себя внимание Вергилия и Вария Руфа. Те рекомендовали его Меценату. Меценат долго к нему присматривался, а потом стал с ним работать. И вот, в сатирах и эподах Горация зазвучали правильные и нужные темы: Квинт, например, подверг едкой критике некоторые постыдные и чуждые нам пороки и, смело бичуя их, стал призывать к воинской доблести, к нравственному очищению, к верности Риму и исконным его идеалам. Особой его заслугой я считаю призыв к золотой середине и к умеренности во всем, что ты делаешь, в том числе к умеренной любви — необходимому условию душевной гармонии, личного счастья и усердного служения своему отечеству».

Август, наконец, перестал смотреть вдаль, и взгляд его серых глаз сфокусировался на Фениксовом лице, нет, не укоризненно, а с какой-то странной смесью разочарованного удивления и настойчивого призыва.

«Ведь всякое процветающее государство, — сказал принцепс, — непременно должно преследовать двуединую цель: державную мощь и добродетельное благоденствие своего народа. Эти два основания неразделимы. Ибо первое обеспечивает второе, а второе питает первое, можно сказать, кормит и поит его. И дело поэзии, воспевая, воспитывать оба начала».