Юсуф Зейдан - Азазель

— Он хороший мальчик и будет тебе верным помощником. Зовут его Дьякон.

Услышав имя мальчишки, я улыбнулся, — Дьякон! Ни внешним видом, ни возрастом он никак не походил на служащего церкви. Быть может, его так назвали в надежде, что однажды он станет настоящим дьяконом? Я спросил у мальчика, жавшегося к стене хлева, откуда у него такое имя, и он ответил, что еще ребенком его так назвал настоятель. Мне это показалось странным, а поскольку мальчишка явно хотел открыть мне что-то еще, я присел на край разрушенной стены и стал слушать. Дьякон рассказал, что одним воскресным утром его, младенца, подкинутого к воротам большой церкви, подобрали монахи. От роду ему было всего два дня, и из-за крайнего истощения он не мог даже плакать. Настоятель предложил кому-нибудь из прихожанок взять малыша, но никто не решился, кроме одной бедной женщины, согласившейся дважды в день кормить его грудью. Это была жена сельского священника, в дом которого и пристроили младенца… Так решилась судьба этого ребенка, а настоятель нарек его Дьяконом!

— Мать отказалась от меня, так что я никогда ее даже не видел, — добавил мальчик.

Меня тронула простота, с которой он поведал свою историю, не выказав ни сожаления, ни стыда, как будто рассказывал о чем-то совершенно обыденном, о чем спокойно можно поделиться с первым встречным. Это был первый урок, усвоенный мной в этом монастыре: не стоит стыдиться ничего происходящего с нами, если мы в этом не виноваты. Это помогло мне выбросить из памяти детские воспоминания о матери и позабыть многое из того, что в прошлом сделал или не сделал я сам из страха или от недостатка решимости.

Дьякон стал моим помощником во всех делах. Со временем я обнаружил, что он и в самом деле хороший и чистый духом мальчик. Вместе с монахом по прозвищу Фарисей он усердно помогал мне заниматься расстановкой и уходом за книгами, так что вскоре это место с полным правом могло называться библиотекой.

Года через два после моего поселения здесь я начал ощущать, что этот монастырь и в самом деле — мой последний оплот. В ту пору мне было уже тридцать пять лет, но я чувствовал себя еще достаточно молодым и полным сил. Как правило, мой день начинался с полуночной молитвы, после которой вместе с остальными монахами я выстаивал службу. Когда все расходились по своим работам, я шел в библиотеку, где и оставался все время, покидая ее только на молитвы.

В начале монастырской жизни монахи настойчиво приглашали меня разделять с ними обеденную трапезу, но я отговаривался тем, что довольствуюсь одним-единственным завтраком в сутки. Аскетическая жизнь, которую я вел последнее время, научила меня обходиться малым количеством пищи. Настоятель тоже ест не более одного раза в день. Это светлый человек, приветливый и благоразумный, большую часть времени проводящий в молитвах и проповедовании. Спит он тоже немного. С приходящими в монастырь селянами беседует на простом и полном участия языке. Жители близлежащих селений уважают его и относятся к нему добросердечно.

Первым больным, обратившимся ко мне за помощью, оказался родственник и друг детства настоятеля, хотя и младше его на несколько лет. Еще будучи юношей, он вместе с отцом расчистил большой участок земли на равнине, простиравшейся к северу от монастыря, поселился там с семьей и всю жизнь занимался земледелием. Ему было уже за шестьдесят, и он выглядел совсем обессилевшим, жалуясь на постоянную тошноту и непрекращающиеся рвотные позывы, доведшие его до совершенного истощения. Проверив его пульс, показавшийся мне совсем слабым, и обследовав мочу, я понял, что у него несварение желудка, и назначил щадящий курс лечения. Я прописал подходящие для желудка и кишечника лекарства, запретив употреблять тяжелую пищу, но не стал особенно ограничивать его в привычных еде и питье. Когда его пищеварение улучшилось, я дал ему истолченные в порошок зерна горечавки, часто встречающейся в Египте, смешанные с другими полезными семенами, которые улучшают работу желудка, поглощая желудочный сок. В лечении я не стал в точности следовать неизменно соблюдаемому в наше время правилу, которое приписывают Галену: «Лечить больного надлежит лишь тем, что родит земля». Я не очень верю в истинность этого утверждения и нигде в книгах не нашел ему подтверждения. Недели через четыре мой больной совершенно выздоровел и полностью восстановился. Поправившись, он пришел в монастырь и принес много разных даров своей земли. Моя репутация среди монахов заметно укрепилась, и настоятель остался очень доволен тем, как сладилось дело.

На пятый месяц моего пребывания в монастыре сюда прибыли три больших ящика с копиями переписанных книг, обещанных мне Феодором, епископом Мопсуэстии, еще в Иерусалиме. Я очень обрадовался и с воодушевлением принялся расставлять книги по полкам. Читать их было истинным наслаждением. Я засиживался до глубокой ночи и часто засыпал прямо в библиотеке. В келье я держал запрещенные и не предназначенные для чужих глаз сочинения — всего таких книг и свитков набралось около сотни. В библиотеке же хранилось более тысячи разных сочинений. Среди прочих подарков Феодора оказался полный список его комментариев к Евангелию и Деяниям апостолов, полный сборник двенадцати работ Гиппократа и четырнадцать из двадцати шести работ, известных под названием «Избранные произведения александрийцев», — древние врачеватели из Александрии публиковали их в виде разрозненных отрывков из писем, адресованных Галену.

Со временем обо мне стали говорить и в монастырь потянулись больные со всех окрестностей, ищущие врачебной помощи и поддержки. По большей части они выздоравливали по милости Господа и благодаря должному медицинскому уходу, но моя слава лекаря в окрестных деревнях и городах росла, так что даже работающие в этих местах врачи, прежде всего начинающие, порой стали обращаться ко мне за советами.

Настоятель, встречаясь со мной, подшучивал:

— Благословенный Гипа, ты пришел в этот монастырь как лечащий монах, а превратился в монашествующего доктора.

Он часто так посмеивался надо мной, и каждый раз его лицо озарялось светлой улыбкой. Как-то раз, уже немного пообвыкшись, я признался ему, что пишу стихи.

— Будь хорошим врачом, а уж потом становись кем пожелаешь! — рассмеялся он.

По-видимому, эта фраза ему самому показалась немного грубоватой, потому что, смягчившись, он настоял на том, чтобы я прочел несколько своих стихотворений. Его признание в любви к литературе привело меня в восторг, особенно когда он наизусть процитировал довольно большой отрывок одной из речей Цицерона {82}. Однако я не удержался и с некоторой опаской произнес:

— А ведь Цицерон — язычник, отец мой.