Юсуф Зейдан - Азазель

— Мирская суета никуда не денется, но ты держись от нее подальше… — Затем, помолчав немного, добавил: — Окраины империи атакуют варвары и северные племена, да и курды на востоке никак не успокоятся. А в Галлии — готы. Крупнейшие христианские города охвачены тайным брожением, смутой и дурными предчувствиями.

Несторий еще много говорил о том, что творится в беспокойном мире, от которого я укрылся. Например, что здоровье епископа Феодора серьезно ухудшилось — сказывался почтенный возраст — семьдесят семь лет, и что после его ухода Несторий боится остаться в одиночестве. Что император Феодосий Второй предложил ему занять епископскую кафедру в Константинополе, куда он и намерен отбыть в ближайшее время для участия в хиротонии. Я удивился, что, говоря об этом, Несторий не выказывал никакой радости, но он пояснил, что ему нужно закончить кое-какие дела в антиохийском епископате и окрестных приходах, ибо многие из его начинаний пока еще далеки от завершения и он обеспокоен их дальнейшей судьбой. Мне захотелось развеять опасения Нестория, подбодрить его, и я сказал как можно беззаботнее:

— Но отец мой, ты ведь станешь епископом имперской столицы всего в сорок семь лет! Это серьезное и хорошее дело, так что не печалься!

— Довольно об этом, Гипа! Не лежит мое сердце к Константинополю, и не по душе мне близость к сильным мира сего — они те, кто они есть.

— Господь не оставит тебя, мой господин, он позаботится о тебе.

Несторий сменил тему и стал хвалить прозрачный и чистый ночной воздух и его бодрящую свежесть. Он сказал, что привез из Антиохии книги по медицине и лечебные травы, а я ответил, что до конца жизни буду благодарен за такое внимание к монастырю, и несколько раз поблагодарил его… Полночи мы провели в беседах, и в конце концов, набравшись смелости, я решился спросить его о мрачном строении, стоящем в восточной части монастырского двора, в надежде что он сможет рассказать мне о нем. Но заметив, что Несторий зевнул, мне ничего не оставалось, кроме как проводить его в приготовленную комнату для отдыха, а затем я поднялся к себе в келью с радостным ощущением от переполнявшего меня возвышенного блаженства.

Ранним утром в компании трех монахов я ожидал Нестория у входа в странноприимный дом. Он появился, как обычно, наполненный светлой радостью, и все вместе мы пошли помолиться в церковь.

После завтрака я проводил Нестория к подножию монастырского холма, откуда он и его спутники отправились в Алеппо, а я вернулся в монастырь. Задержавшись у ворот, я долго провожал глазами их маленький удаляющийся караван, в конце концов исчезнувший из виду среди холмов.

Настал четыреста двадцать восьмой год после Рождества Христова, принесший много событий. Епископ Феодор покинул этот мир и вошел в Царствие Небесное, а Несторий окончательно перебрался в Константинополь, где весной принял сан епископа имперской столицы. Мое положение в монастыре окончательно упрочилось, поток больных и ищущих моей помощи не прерывался. Так я и жил, спокойно и счастливо, пока не наступил год четыреста тридцатый после Рождества Христова, разрушивший мое благополучие и навсегда изменивший жизнь. Особенно трудным выдался конец года, когда между большими людьми этого мира возникли серьезные разногласия, а на моем небосклоне, подобно палящему солнцу, взошла Марта.

Пока не грянула свирепая буря и на мою голову не обрушились несчастья, я вел тихую размеренную жизнь: по утрам вместе с другими монахами молился, днем принимал больных и работал в библиотеке, а по вечерам вплоть до отхода ко сну читал и сочинял стихи. Спал я немного, и видения мои были безмятежны. Во сне я часто слышал стихи и тогда вскакивал с постели, чтобы успеть записать их. Для этого возле подушки я всегда держал наготове листы и чернильницу. Влюбленный в написанные по-сирийски сочинения, я много времени посвящал проникновению в тайны этого языка. Особенно мне нравилась повесть о мудреце Ахикаре {84}, которую я впервые начал изучать еще в Ахмиме по совету тамошнего старца Виса, преподававшего нам древние языки, в том числе и арамейский, или сирийский, как предпочитал называть его Несторий. В монастыре я обнаружил несколько новых копий, в которых имелись различия, и мне было очень интересно сравнить все разночтения, чтобы восстановить первоначальный текст этой поучительной повести [11]. Но самыми счастливыми были те минуты, кажущиеся теперь такими далекими, когда на восходе солнца в безмолвной тишине я сидел среди разбросанных камней у разрушенной монастырской стены и мечтал иметь такое острое зрение, чтобы с этого высокого места видеть далекие города: Антиохию, Константинополь и Мопсуэстию. Если бы Господь наделил меня таким даром, это было бы настоящим чудом. Но я никому не смог бы о нем рассказать, потому что Господь не любит являть чудеса кому-либо, кроме святых, и то нечасто, а уж святым я точно не был. Я был врачом и поэтом в монашеском облачении, чье сердце переполняла любовь ко всему сущему. Провести остаток жизни в праведности, а когда придет срок, с чистой душой вознестись к небесам, где сияет свет божественной славы… — таким мне виделось будущее, а ведь с тех пор прошел всего лишь год!

Мы с настоятелем очень сблизились — из всех обитателей монастыря я, наверное, чаще других проводил с ним время наедине, особенно после смерти двух монахов: Дахука и Фарриси. Обычно настоятель приглашал меня в свою просторную комнату с тремя окнами либо приходил в библиотеку ближе к полудню, где оставался до самого обеда. Присутствие на обеденной трапезе для него было обязательным, но он неизменно бывал также на всех завтраках и ужинах братии, на которых вместе со всеми читал псалмы и изредка переговаривался с монахами. Он постоянно интересовался моими больными, спрашивал о сочиненных стихах, радовался, когда я читал ему что-нибудь новое. Некоторые мои вирши он запоминал наизусть и часто во время моего чтения с нежностью смотрел на меня, как когда-то, я помню, поглядывал на меня отец. Отеческий дух — это разлитое во вселенной потаенное Божественное наитие, по милости небесной снисходящее на малых мира сего через их отцов.

У меня никогда не будет жены, мне не доведется испытать чувство отцовства. Я не подарю этому миру детей, тем самым избавив их от мучений, которые довелось пережить самому, — для меня невыносима даже мысль о страданиях детей… Слыша, как плачет заболевшее дитя, я тотчас оказывался у двери, брал его у матери и качал до тех пор, пока ребенок не успокаивался. Младенцы по большей части мучились от вздутия живота из-за материнского небрежения или из-за плохого молока кормящих матерей. Таким я объяснял, какую надо принимать пищу, чтобы улучшить качество молока, а младенцев, освободив от стягивающих пеленок, растирал ароматной мазью, которую сам изобрел и, неоднократно опробовав, убедился в ее действенности. Очень часто младенцы, которых я распеленывал, пускали в меня струи. Меня это всегда смешило. Я был счастлив, видя радость матерей, уходящих с уже успокоившимися и уснувшими на их груди младенцами. Нет ничего более достойного, чем излечение от страданий человека, не умеющего объяснить, что у него болит!