Юсуф Зейдан - Азазель

— Почему ты так смотришь на меня, отец мой, и ничего не говоришь?

— Ничего, Марта, пустое. Я думаю… Скажи-ка, тебе сколько лет? И когда ты вышла замуж? И где твой муж? И твоя семья? Почему ты решила поселиться здесь с тетушкой?

— Как много вопросов, отец мой! Мне двадцать лет. А на остальные я отвечу в другие дни. По одному в день.

— Хорошо, хорошо, Марта. Расскажешь, когда захочешь и как захочешь.

«Но будут ли продолжаться наши встречи столько, сколько я пожелаю? — мысленно разговаривал я с Мартой. — За прошедшие несколько недель я так привык видеться с тобой, и будет ли у меня такая возможность, когда закончатся наши музыкальные занятия? Монахи не приветствуют присутствие женщин в монастырях, но ты отыскала путь в мое сердце. Удовольствуюсь ли я встречами с тобой только по воскресным утрам, когда ты будешь петь вместе с хором в церкви? Нет, нужно придумать какой-нибудь предлог… Я засею участок возле твоей хижины лекарственными травами и договорюсь, чтобы тебе поручили ухаживать за ними, а сам буду наведываться каждый день, чтобы приглядывать за посадками, и смогу видеть тебя, не вызывая подозрений. И так может продолжаться годами!.. И, возможно, настанет день, когда мне скажут, что Марта выходит замуж за одного из крестьян и перебирается жить в его дом. В этот день ты не только оставишь свою старую тетку, в этот день ты вынудишь меня страдать».

— Ты опять о чем-то задумался.

— Да, Марта… О тебе.

— Я знаю. Я чувствую тебя, Гипа.

«Гипа»… Я вздрогнул: она осмелилась назвать меня просто по имени! «Возможно ли, чтобы эта юница нарочно так волновала меня? — думал я, глядя на ее губы. — А может, она влюбилась, узнав меня лучше, может, ее поразило, как ловко я сумел вылечить ее тетку, а равно и мое впечатляющее исцеление начальника каравана? Я помню восторг и восхищение в ее глазах. Но разве лекарские навыки могут пробудить любовь ко мне? Ко мне, носящему монашескую рясу и живущему в монастыре? И потом, Марта — дитя, ей всего двадцать лет, она еще не знает, что такое любовь… А я? Я тоже не ведаю этого, несчастный монах! То, что произошло у меня с Октавией двадцать лет назад, нельзя назвать любовью, мы совершили грех… Впрочем, нет, Октавия любила по-настоящему, а с моей стороны это был грех, только грех. Мы провели вместе несколько прекрасных дней, но тогда я еще не знал цену времени, поэтому все закончилось тем, что я потерял Октавию и самым ужасным образом потерял самого себя. Я испугался ее любви и предпочел ускользнуть от этой женщины. А потом ее убили на моих глазах, и эта рана не затянется никогда… Кто знает, не потеряю ли я также ту, которая сидит сейчас передо мной, болтая ногами, как игривый ребенок? Должен ли я переступить через себя ради опасной и волнующей химеры? Нет, нет, этого не будет, нужно только собраться. Терпи, — говорил я себе, — какое бы ненастье ни разыгралось над тобой, и помни, что любовь — это буря, дремлющая в самом дальнем уголке сердца, которая сметет любого, кто станет у нее на пути… Ты благословенный монах и известный врач, ты не позволишь этому чувству уничтожить тебя, если не хочешь оказаться изгнанником в пустыне… Но ведь ты еще и поэт, и это поэтическая натура влечет тебя к этому прелестному дитя, которое дразнит тебя и забавляется твоим смущением. Тебе уже сорок, она тебе в дочери годится. А если завтра ты вдруг застанешь ее в объятиях другого мужчины, — тебе что, вновь возвращаться к своему обычному безрадостному и одинокому прозябанию?

Но кто тот мужчина, который сумеет добиться Марты и оценить ее? Никто, кроме меня, не способен постичь глубину ее глаз и дремлющую в ней тайну. Любой другой, не я, превратит ее в одну из обычных крестьянок, каких много в окрестных деревнях… Нет, постой, ведь она уже была замужем, и кто он, этот мужчина, сделавший ее своей женой? Была ли она послушна ему долгими зимними ночами? Наслаждался ли он прелестями ее нежного тела? Принимала ли она его в себя?.. Просвети меня, Господь мой, по милости своей».

— Ты хочешь, чтобы я ушла и вернулась вместе с мальчиками?

— Нет, ты можешь немного подождать, они скоро явятся.

— Но ты все молчишь и даже не смотришь на меня.

— Ах, Марта, ты…

Я решился рассказать ей, какие чувства переполняют меня и что я переживаю. Марта прекратила болтать ногами и, по-детски трогательно сложив руки на груди, приготовилась выслушать нечто важное. Широко распахнув глаза, она вся обратилась во внимание, и в этот миг была прекрасна как никогда. Но заветные слова в тот день так и не сорвались с моего языка. Едва я приготовился разоткровенничаться, как послышался детский галдеж, доносившийся от монастырских ворот. Я резко поднялся и, разложив свои бумаги, вручил один экземпляр Марте, чтобы мы могли приступить к репетиции. С едва возникшей между нами чувственной близостью было покончено.

Сначала мальчики распевали псалмы, а затем Марта исполнила свою партию, продекламировав поэтические отрывки, отчего я окончательно потерял голову. Когда вновь запели мальчики, я сумел прийти в себя, но стоило запеть Марте, как я снова воспарил к облакам.

Когда все стали расходиться, Марта отстала и, улучив момент, спросила, собираюсь ли я поститься.

— Нынче не постные дни, — ответил я.

— Я кое-что приготовила для тебя, — прошептала она и быстро ушла, но вскоре вновь появилась, неся большое блюдо со сластями, которыми славился Алеппо и его окрестные деревни.

В этот момент рядом со мной сидел один монах, который пришел пожаловаться на колики в желудке, возникающие у него всякий раз, как он съест что-нибудь невареное. Марта поставила блюдо на стол и, не говоря ни слова, удалилась.

Вечером, направляясь в трапезную, я захватил блюдо с собой и угостил сластями монахов, которые были в восторге. Когда утром следующего дня я принялся благодарить Марту, она сказала, что эти прекрасные сласти — подарок караванщика. Выходило, что этот человек изрядно расщедрился, потому что накануне настоятель рассказал, что тот пожертвовал деньги на строительство монастырской стены и изготовление деревянных ворот в форме большого креста.

Я не стал говорить Марте, что ничего не попробовал из подаренных сластей, и вообще не стал делать ей замечаний за то, что она явилась, немного опоздав, когда все мальчики уже заняли свои места. Она извинилась, пояснив, что они с тетей занимались кладкой новой печи… В тот день она пела без удовольствия и ушла вместе с мальчиками сразу после окончания репетиции, так что остаток дня я провел в совершеннейшем отчаянии.

Не раз из окна библиотеки я бросал взоры на хижину. Марта сновала туда-сюда в домашней одежде, а ее тетка в черном платье то присаживалась за прялку, то поднималась. Трое мальчиков, напевая, чинили стену стоявшего возле хижины хлева, а плотник забивал гвозди в дверь… Не иначе, они решили сделать большой ремонт, а не просто сложить печь. Незадолго до захода солнца из новой печи повалил густой дым, и суета в доме прекратилась.